Он получил порцию заботы, внимания и пищи, а теперь снова спал. Ханна сказала, что кормить его придется снова только через пару часов. Ох, какое облегчение! Служанка держала его на руках вертикально после кормления, пояснив, что нужно делать это во избежание срыгивания. И вот, voila, она вручила его юной ренвуар.
– Все в точности, как и с обычным дитём, – снова напомнила она. Хотя детей у нее не имелось. Но с мальформом она уже все это пережила. Скорее всего, девушка нянчила своих братьев и сестер? Этого Эдит не знала, а сейчас и не время об этом спрашивать, она утомилась и не смогла бы все равно воспринять рассказы о семье и родственниках Ханны с той долей внимания, которая требуется в подобных случаях.
Юная ренвуар послушно исполняла свои новые обязанности, просто прислушиваясь к данным ей советам. Ей вовсе не хотелось, чтобы мальформа вытошнило на ее плечо кровавым месивом. А рекомендации Ханны оказались действенны, еще и поэтому расспросы про ее опыт (и попытки подвергать его сомнениям) казались неуместными.
Мальформ же ощущался в объятиях Эдит куда тяжелее, чем ночью. Груз ответственности и невероятного бремени вдобавок к шести с чем-то фунтам телесного веса, которые он, вероятно, прибавил за столь короткое время после появления.
Она страшилась того, что он снова примет, будучи на ее руках, ту пугающую безобразную форму, но этого не произошло. Или же мальформ притворяется при Ханне, а как только та удалится, то преобразится вновь?
В таком случае Эдит могла его просто выронить на пол. Интересно, он переживет нечто подобное? А если швырнуть его в стену? А насколько сильной окажется ее травма при таком развитии событий? Ее голова взорвется от боли? Или же она и не заметит того, как сошла с ума? Ей снова вспомнилась танцующая Куинси из сна: если и представлялось безумие, то выглядело оно в понимании Эдит именно так.
Теперь она вообразила себя с отсутствующим взором, как размазывает кровь по стенам и поет… Ну и жуть! Эдит поежилась и представила, как подобные больные настроения испаряются в сладостных вздохах цветущих гортензий под окном и потоках жизнерадостного светлого утра.
Ханна поинтересовалась – нужна ли ей помощь с тем, чтобы одеться. Та отказалась, ответив, что точно обойдется без корсета, а услуги горничной могут понадобиться только в этом случае.
Кроме того, Ханна бы настояла на том, чтобы она нарядилась в красное. Эдит уже отворила шкаф (Куинси с ножом так и не появилась из его недр) и пробежалась взором, оценив разноцветный гардероб: голубое, синее, лиловое, желтое, горчичное, лимонное, кукурузное, шафрановое, да, желтый ее любимый цвет. Являлся таковым… Теперь у нее и эту сущую малость отнимут.
Глаза служанки и Эдит продолжали скользить по полоскам тканей. Наконец они остановились на черном пятне среди буйства красок – траурное платье, которое она не снимала после смерти отца почти год. После него другие цвета ей казались вульгарными, вызывающими, порочащими ее саму и утрату их семьи. И только-только Эдит начала постепенно возвращаться в мир цвета и жизни, начав с серого, темно-синего и томного фиалкового. И продлилось это совсем недолго…
Рядом с чернильным шелком соседствовал красный (точно знамя) кусочек. В него и вцепилась взором Ханна будто бык во время corrida de toros – ужасающей забавы жителей Эспани, во время которой нарядный мужчина сперва раззадоривал животное красным полотном, а затем всячески терзал на потеху толпе, кульминацией же становилось элегантное убийство. Никаких других ассоциаций у нее не возникало, когда она взирала на кровавую переливающуюся ткань.
