Мамина улыбка - страница 10

И вот потом, после этого августа – будто непрерывная зима… Отключения света по вечерам, каждый вечер, на два-три-четыре часа, и уроки делаются при свечах. За окнами сыпется, кружится снег. После того, как уроки сделаны, извлекается из портфеля одолженная подружкой колода игральных карт, и начинается гадание: я – дама Треф, Он – валет Пик, и остальным тоже розданы роли. И каждый раз, когда в ответ на мой мысленный вопрос валет Пик выпадает на даму Треф, мое глупое сердце подпрыгивает и тает вместе с оплывающей свечой. Да, вот как-то так всё вместе: бурные перестройки в растущем организме, бурные преобразования в обществе (которые не совсем понимаются, но, тем не менее, остро ощущаются на уровне эмоций), и плюс к этому – влюблённость. Тяжёлая, гнетущая, зататпывающая напрочь и без того низкую мою самооценку, потому что безответная, безнадёжная, абсолютно нелепая. Мальчик на два года старше, школьный красавчик: смуглый, черноглазый, с длиннющими, закручивающимися чёрными ресницами, с волнистой длинной чёлкой, – и как он постоянно встряхивает головой, чтоб откинуть свою чёлку со лба… «Любимчик Пашка». Да, он Пашка и есть. И на каждой школьной перемене я стремглав бегу вниз, с холл, чтобы увидеть, хоть краешком глаза, ведь он пройдёт, наверняка пройдёт, в своем модном пёстром пуловере в «гусиную лапку», намотав длинный шарф на шею, – он почти на каждой перемене ходит за школу курить. И вот так и живу – от перемены до перемены, а потом – до того момента вечером, когда снова разложу на кровати чужие, с затёртыми краешками карты, и снова буду ждать, когда валет Пик выпадет на даму Треф. За окнами – холодная проснеженная темнота. И София Ротару поет о снеге и о белых хризантемах…

В один из вечеров, когда уж как-то особенно тяжело на душе, я набираюсь храбрости и рассказываю обо всём маме. Мне нужно поделиться с ней, не знаю, почему, но нужно. Может быть, потому, что она – мама, самый близкий человек, и я же всё ей рассказываю, разве могут быть секреты от мамы? Я говорю, и слова – такие неуклюжие, такие неточные, неверные (впрочем, слова произнесенные всегда такие, в отличие от слов написанных!) – падают, как острые камушки, ранят меня. Мама слушает внимательно, с обычной своей лукавой, насмешливой улыбкой, которая светится сначала только в глазах, и только потом касается губ. Выслушав, смеётся: «Да пустяки! Всё это такая ерунда, пройдёт, не переживай!» Я тоже улыбаюсь, глупо и криво, киваю. А сама про себя не думаю даже, а просто знаю: не пройдёт, навсегда это, на веки вечные.

Мама тоже рассказывала мне о своей первой любви. Только не в школе она у неё случилась, а уже в институте. Молодой, интеллигентный, красивый преподаватель гистологии. Кстати, двоюродный брат известного режиссёра, снявшего потрясающий, гениальный фильм о войне «Летят журавли». В те годы, когда мама училась в Хабаровском медицинском институте, почти весь преподавательский состав был из Москвы и Ленинграда. И мамин молодой профессор – тоже. Конечно, он был уже женат: с женой своей, тоже врачом, познакомился на фронте. Боевая подруга. Таких не бросают, даже ради юных и прекрасных студенток, которые тебя боготворят. А мама этого человека действительно боготворила. Наверное, это был единственный мужчина в её жизни, на которого она смотрела не сверху вниз, а наоборот…