Из других групп к нам приводят ещё несколько детей, которые в садике «на пятидневке», то есть, они ночуют здесь с понедельника по пятницу. Воспитательница усаживает нас в кружок и читает нам сказку. А из кухни доносится невероятный аромат: там пекут пирожки с повидлом для второго ужина. Днём нам никогда не давали пирожков с повидлом! В группу приносят целое блюдо этих умопомрачительно пахнущих пирожков и большой чайник с чаем. И надо сказать, это очень отвлекает от тревожного ожидания! Пока мы чаёвничаем, дежурная нянечка ставит несколько раскладушек и стелет постели. И для меня тоже: вон она вытаскивает мои подушку и одеяло из розового мешка, с моими, вышитыми мулине, инициалами. Но я все ещё не верю, что останусь в садике на ночь. Такого не может быть, потому что такого никогда не было! Воспитательница дочитывает нам сказку и велит раздеваться и ложиться. Конечно, я послушно раздеваюсь и ложусь, но всё время посматриваю на дверь: ну, должны же они за мной прийти! Я долго не могу уснуть. Я напряжённо жду. В какой-то момент я слышу, как хлопает внизу тяжёлая входная дверь, слышу стук каблуков по лестнице и в коридоре, и мое сердце сжимается и радостно подпрыгивает, когда дверь группы открывается, и в дверном проёме вырисовывается силуэт женщины, в повязанной поверх высокой причёски косынке. Это мама! Это её прическа и её косынка! Но женщина что-то говорит нашей дежурной воспитательнице, и я слышу совершенно чужой голос, низкий, хрипловатый. И тут меня прорывает, и слёзы начинают бежать по щекам. Они бегут и бегут, солёные, тяжелые, и я утираю их с подбородка краешком пододеяльника. Так, в слезах я и засыпаю… И вот теперь, далеко, в другом городе мама, наверное, так же ждет меня. Тогда папа пришел за мной, кажется, на следующее утро. А вот я за мамой не приду. Хотя я всё еще обманываю себя, говоря: «Может быть, если она не привыкнет, я заберу её».
Дом престарелых стоит на высоком утёсе над заливом. Вид потрясающий: бескрайняя водная гладь, и крошечные, словно игрушечные, кораблики на ней. Видела ли мама всё это хоть раз за тот месяц, что она живет здесь? Я вхожу в полутёмный тихий вестибюль. Управляющая кивает мне из-за своей конторки: «Поднимайтесь к ней». Два лестничных пролёта, ноги слегка слабеют от волнения. Вот и холл второго этажа, несколько старушек в цветастых халатиках смотрят телевизор, а я сворачиваю направо и сразу вижу маму: в самом конце длинного коридора – большое окно, под ним два кресла, и в одном – мамина худенькая фигурка. Она сидит, ссутулившись, подперев кулачком голову, повязанную белой косынкой по-украински, узелком вверх, и внимательно слушает белоголового старичка, сидящего напротив. Кивает, взмахивает рукой в знак согласия, вздыхает – я не слышу, но знаю это.
Сиделка выглядывает из чьей-то комнаты, и сразу узнав меня, сообщает: «Она теперь в двести восьмой, идите туда». Голос и взгляд у неё недовольные, неприветливые. Может быть, мне так кажется. Я прохожу мимо двести восьмой и иду прямо к окну в конце коридора. Собеседники не слышат моих шагов, но когда я совсем рядом, старичок умолкает на полуслове и вскидывает на меня ясные, круглые голубые глаза. Я громко здороваюсь с ним, и только тогда мама медленно поворачивает ко мне лицо. Сухие, седые, с остатками выцветшей хны волосы выбиваются из-под косынки. Помутневший и от этого всегда словно рассеянный взгляд останавливается на моём лице. Я кладу руку ей на плечо. Улыбаюсь: «Привет». Она отвечает «Привет» и вглядывается. Потом говорит, покачивая головой: «А вот знаешь, я даже и не пойму,
