Но я боюсь. Как же сильно во мне желание бороться. Ведь всю жизнь я училась – нужно бояться боли, нужно бежать от нее, новое страшно, старое – лучше, понятнее. Я хочу и не хочу знать – что за чертой. Но еще сильнее страха – ожидание встречи. Ожидание встречи с моим человеком.
Он приходил ко мне во снах. Четыре года. Он смотрел на меня и говорил:
– Я приду.
Он толкался ножками мне в ладонь и говорил:
– Я с тобой.
Он растягивает меня изнутри, он вызывает волны боли одну за другой. И говорит:
– Выпусти меня, я хочу увидеть мир.
Я смотрю в темноту, на бегущую над полом полоску подсветки, на блестящие ножки кювеза для новорожденных, на проходящие туда-сюда туфли акушерки и врача.
Я знаю, что они – уже за чертой, как и сотни тысяч до них, сотни тысяч родивших и перешедших, боявшихся и принявших.
И я прошу их, я прошу сотни тысяч, встать за моей спиной, помассировать мне поясницу, протереть мой лоб влажной ватой, встать рядом, как бесстрашная конница, и пойти со мной в мой бой.
И пусть мой бой страшен, пусть он рвет мое лоно, я уже не боюсь. Я жду эти волны, и пусть волны будут сильнее, я запрыгну на ту, что вздыбится выше всех.
И на гребне, на пике я чувствую, как подвернулась головка – и в следующий миг я вижу его всего. Вот он, мой человек, синетелый и черноокий, розовеющий на глазах. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ.
Я кормлю его первыми капельками молока из своей груди, моего долгожданного гостя.
И две пары рук, мужские и женские, обнимают его через кокон пеленок, и два голоса говорят:
– Я приветствую тебя.
Надежда Ларионова
Молочная Фея сдавливает мою ареолу. Я дергаюсь, и она тотчас отпускает сосок. Мне больно. Больно даже от ее осторожных пальцев, не то что от десен голодного ребенка.
– Соски привыкнут, – ласково говорит Фея и накидывает на худенькие плечи пальто.
– Обязательно.
Она сияет. Ведь ее миссия выполнена. Она наладила прикладывание. Поправила позы и научила как быстро дать грудь. Она машет на прощание и оставляет меня наедине. С ребенком. И ужасной болью.
Ребенок спит, и у меня есть время подойти к зеркалу. Грудь круглая, отечная, с красными натертышами сосков. Синие вены, как ветки, растущие из подмышек.
Ребенок кряхтит во сне, и грудь отзывается. Отзывается остро, до стона, до рези в глазах. Жар накрывает меня с головой, и я опускаюсь рядом с люлькой, отяжелевшая и размякшая от молочного прилива. Белые струйки бегут по животу, падают на штаны, на простынку. Блестит от капель деревянный пол. Ребенок спит, и я один на один со своим приливом.
Я беру грудь в ладони. Стольких слез мне стоило осматривать ее ежемесячно в страхе найти уплотнения. А когда, бывало, я находила их, сколько раз: «Нет, не сейчас, ещё поживём», – я твердила себе в пути на очередное УЗИ.
Только бы не пропустить. Только бы не оказаться такой же беспечной, как мама.
Я ложилась на кушетку и морщилась от холодного датчика. И ждала вердикт, слизывая пот с верхней губы.
– Отпускаю вас до следующего года, – отражалось от стен затемненного кабинета.
Но целый год, невыносимо длинный, я не выдерживала. И сидела под дверью маммолога снова. И снова.
Я чувствую тепло, исходящее от сосков, гладкость натянутой кожи. И бороздки синих растяжек по бокам. Никогда в жизни моя грудь не была такой красивой. И никогда я не должна была проявлять столько внимания к ней.
Все женщины, которых я любила, не любили свою грудь. Я вспоминаю, как купаю бабушку, вожу губкой по шее и плечам, лью из душа на грудь – белый пергамент, когда-то гордо вздымавшийся пятым размером. У бабушки нет сил что-то сказать, но я вижу, как она кривится, стоит мне, поднимая ее из воды, задеть грудь.
