Маневры памяти (сборник) - страница 26

Отношения моего бывшего командира роты с моим дядей продолжались после моего выпуска уже независимо от меня, более того – бывало так (и это длилось не месяц-два, а иногда даже и до года), что оба мной бывали недовольны. Недовольны и тем, что я пишу, и тем, из чего вообще состоит моя жизнь, и… Да мало ли еще чем. Но потом все как-то успокаивалось. Дядька был строг, но в конце концов отходчив. Пачка писем к нему Владимира Эдуардовича, напомню – идеальный, удивительный почерк – теперь у меня. Помню дядину реакцию на известие о том, что Владимира Эдуардовича выпирают в отставку.

– Не ведают, что творят, – сказал он. – Такого офицера…

В феврале 1983 года, прожив меньше недели после того дня, когда ему исполнилось восемьдесят, на операционном столе дядя умер. То, что это произошло в Крыму, для меня почти символично.[21]

Некоторые штрихи биографии моего севастопольского командира роты я узнал от Андрея, его сына, только через несколько лет после смерти его отца. Андрей, я видел его младенцем, сорокалетний, а потом уже близкий к пятидесятилетию, одолеваемый несколькими серьезными недугами, присылал мне разные сведения… теперь, новое время, новая, отдающая виртуальностью реальность, – присылал мне файлы по истории своей семьи. И фотографии. Из присланного слагался объемно некоторый фильм. Пожалуй, даже сюжетный.

Отец Владимира Эдуардовича, молодой офицер из прибалтийских дворян, в предреволюционные годы сразу же отмечен и отличен в боевых условиях Первой мировой. С первых же дней после революции, как инициативный, грамотный и, вероятно, уже уверенно и твердо принявший сторону новой власти командир, он за несколько первых лет после 1917-го делает необыкновенную, даже по революционным меркам, военную карьеру. Но проходят 1920-е, идут 1930-е, и вокруг меняется все… Меняется внутренняя политика, становятся другими понятия о чести, представления о заслугах. Набирает обороты так называемая чистка кадров. И уже нет никаких общих ценностей, отношения между многими людьми начинают приобретать характер сбора компромата, и тут в ход идет буквально все… Начинаются страшные года конца 1930-х. Есть целые прослойки общества, где речь идет уже не о достойной службе, не о сохранении имущества, должности или заработка, а о попытках попросту сохранить жизнь. Человеку, образом жизни которого всегда была самостоятельность, а таков был отец Владимира Эдуардовича – Иоганнес-Эдуард, места остается все меньше. Стремительный карьерный рост в первые годы после 1917-го теперь для многих если и не оборачивается, то уже реально грозит волчьими ямами политических репрессий (они же зачастую, если и не чаще всего, индивидуально-мстительные). Отец Владимира не может не понимать происходящего – круг сужается. Идут 1937-й, затем 1938-й годы. Вероятно, да нет, не вероятно, а наверняка он живет при постоянном чувстве близкой опасности. Психика его уже не может оставаться здоровой. Ночами, стоя у двери, он слушает звуки на лестнице. Должно быть, именно это страшное ожидание в конце концов и приводит его, привыкшего в своей жизни к решающему все проблемы поступку, к ужасным выводам. Ведь чего он, никогда ничего не боявшийся, боится сейчас? Что его арестуют? Что его, в конце концов, убьют? Но смерть пугает его значительно меньше, чем… Чем что? И отвечает, чем знать, умирая, что оставляет в этой жизни, которая уже и не жизнь, свою жену… Лучше уж…