Маневры памяти (сборник) - страница 27
И дальше можно лишь предположить тот омут психики, в который погружается мятущаяся душа в обществе, построенном так, как оно было построено у нас к концу тридцатых. И тут я позволю себе процитировать фрагмент того материала, что получил в письме из Москвы от Анд рея Владимировича Бреверна – сына своего бывшего командира роты в Севастопольском училище. Письмо свежее – май 2017 года. В нем явно сквозит исповедальность. Быть может, это потому, что сам пишущий это письмо в свои пятьдесят с небольшим находится сейчас в ожидании операции – сердце, сосуды… Я понимаю, что не щажу его, едва стоящего на ногах, своими вопросами. Заставляю колотиться, раскачиваю его и без того больное сердце. Но, во-первых, Андрей сам выразил желание увидеть строки, дающие представление о личности его отца, а во-вторых, он (и это более чем понятно) желал бы как последний и, возможно, теперь уже единственный из их семейной ветви Бревернов[22] (или Бревернов-де-Лагарди[23]), кто может что-то и достоверно помнить, и что-то сказать, и проконтролировать написанное. И я, как автор этой страницы, безусловно его понимаю. Да и как иначе? Речь идет о его отце.
Рыжий младенец, которого я, будучи уже взрослым, видел пятьдесят восемь лет назад в детской коляске, вдруг сравнялся возрастными проблемами со мной – человеком предыдущего по отношению к нему поколения, более того – стал уязвимей. У меня появилось ощущение, что его просто обгладывают воспоминания. Приведу из этих страниц два отрывка. Андрей, иного быть не могло, мучился, когда это писал:
«Папа рассказывал, что в доме, где они жили, в 1938–1939 каждый день, каждую ночь, арестовывали кого-нибудь из бывших офицеров. Часто слышались выстрелы – бывало, что отстреливались и застреливались, потому что знали – все равно убьют или замучают в застенках. Дед начал страшно пить. По ночам, когда чекисты приезжали за соседями, он стоял с браунингом у двери и все время повторял «восемь им – девятую себе». В нетрезвом состоянии был страшен. (…). Однажды, в ту роковую ночь, стал душить жену. Папа говорил, что «…язык уже вываливался, и мать хрипела. Андрюша, я несколько раз ударил его финским ножом (…)…Потом я прибежал в милицию, воткнул окровавленную финку в стол и сказал – дождались??? Сколько раз я вас просил – помогите, уймите его…
Я думаю, до дедушки просто не дошла очередь по линии репрессий…»
За этот поступок Владимира не судили, судили его за другой – когда он сделал попытку убить провокатора (1941 год), пытавшегося шантажировать его тем, что, зная немецкий язык, Владимир читает сброшенные с самолетов немецкие листовки. В лагере, куда Владимир за это попал, он заболел тяжелой формой дизентерии, к тому же почти сразу стал мишенью злобы и мести уголовников, с которыми не поладил и был уже намеченной ими жертвой. Спастись ему помог только совет бывалых зэков, которые дали знать о готовящейся расправе начальству лагеря. Дальше опять текст письма Андрея, сына моего командира роты.
«…Его (то есть отца. – М. Г.) вызвало начальство лагеря, и там состоялся следующий разговор (пишу со слов отца).
– Бреверн, ты тут скоро загнешься – вон, еле ноги таскаешь от дизентерии, без ведра шагу ступить не можешь, 38 кило весу в тебе… Но за тебя попросили военные, некто – Кац. Мы тебе предлагаем следующее. Если согласишься, сегодня вечером вот в этом месте ограждения «колючки» (ткнули пальцем в карту на столе) будет дырка. Добираться до этого места будешь, когда стемнеет. Полезешь в дырку. Мы тебя высветим прожекторами и откроем огонь (в тебя не попадем), поймаем и потом перед всем строем будем судить. Приговор тебе будет – штрафбат. Пойдешь на фронт. Там еще, может, и уцелеешь, а здесь тебе все одно – скорый конец. Вот это все, что мы можем для тебя сделать по просьбе Каца. Согласен?