MANIAC - страница 2

или Physical Review повергает меня в слепую панику. Я вообще ничего не знаю!» Бор захотел успокоить товарища и ответил, что не только Эренфест, но всё сообщество физиков испытывает сложности в связи с последними открытиями. В ответ он получил письмо длиннее первого, в котором Пауль отчаянно сравнивал себя с собакой: она совершенно выбилась из сил, пытаясь догнать автомобиль, который увозил ее хозяина прочь. Если одни видели в квантовой революции прометеев огонь, рассыпающий искры новых результатов на немыслимой скорости, то Эренфест видел в ней главным образом стагнацию и даже упадок. «Омерзительные абстракции! Постоянный фокус на ухищрениях и уловках! Математическая чума, которая сметает всю мощь воображения!» – горько причитал он перед студентами в Лейдене. Теоретическая физика выбрала совершенно противное ему направление – на смену настоящему физическому чутью пришла тяжелая артиллерия, математические формулы вытеснили материю, энергию и атомы. Пауль испытывал отвращение к таким, как Джон фон Нейман, этот венгр-вундеркинд с его «жуткими математическими пушками и непролазными дебрями из формул», а продукт «бесконечной колбасной фабрики Гейзенберга-Борна-Дирака-Шрёдингера» и вовсе вызывал у него несварение. Он досадовал на своих юных студентов – ведь они «перестали замечать, что их головы превратили в реле телефонной связи, по которым передают скандальные новости о физике», им невдомек, что математика, как едва ли не все современные разработки, враждебна жизни. «Она бесчеловечна, как любая по-настоящему адская машина, она убивает всякого, чей спинной мозг не способен приноровиться к вращению ее колес». И без того мучительная самокритичность и комплекс неполноценности стали невыносимыми. Математику он знал, но она давалась ему непросто. Он не компьютер. Он не умел быстро считать, а неспособность угнаться за временем раззадорила в нем склонность к саморазрушению, его постоянную спутницу и палача, внутренний голос, который нашептывал всякое и постоянно предавал. К 1930 году в письмах к друзьям он писал только об отчаянии и смерти: «Я ясно понимаю, что сломаю себе жизнь, если не возьму себя в руки. Стоит мне взглянуть на свои дела со стороны, перед глазами у меня только хаос – наверняка что-то подобное видит игрок или алкоголик, когда он трезвый». Его внутренние терзания, как зеркало, отражали экономическую и политическую нестабильность, начало кризиса, расколовшего Европу. Пауль официально не принадлежал ни к одной религии; в Австро-Венгерской империи евреям запрещалось брать в жены христианок, и чтобы им с Татьяной пожениться, обоим пришлось отказаться от своей веры, что они и сделали в 1904 году. Однако антисемитские настроения крепли, куда ни глянь, и тогда Эренфест начал вынашивать зловещие планы. В 1933 году он описал другу Сэмюэлу Гаудсмиту жуткий проект, направленный на то, чтобы немецкое общество очнулось от нацистского транса: «Что, если именитые евреи-ученые и художники почтенных лет совершат групповое самоубийство? Никакой ненависти, никаких требований, только желание посмеяться над германским сознанием?» Гаудсмит пришел в ярость; ему осточертела одержимость Эренфеста суицидами, а новый замысел друга показался до омерзения абсурдным, и он ответил: «Несколько мертвых евреев положение не спасут, однако их смерть будет только на радость этим тевтонцам». За три дня до того, как Эренфест написал Гаудсмиту, пособники гитлеровского режима, пришедшие к власти не больше двух месяцев назад, приняли закон «О восстановлении профессионального чиновничества». В группе риска оказались все евреи, занимавшие посты в госучреждениях, и Эренфест убедился в том, что «на удивление неприкрытое и тщательно спланированное истребление еврейской „чумы“ в немецком искусстве, науке, юриспруденции и медицине вскоре окажется на девяносто процентов эффективным». В последние годы жизни он пользовался своим влиянием и связями, чтобы помочь ученым еврейского происхождения найти работу за пределами Германии, хотя веру в будущее для себя самого давно утратил. Мысли упорно ходили по одному и тому же кругу, он думал не в последнюю очередь о деньгах и даже собственный дом в Лейдене закладывал и перезакладывал не раз. Он мечтал положить конец собственным мучениям, но бросить жену с Васиком одних невыносимо – она лишилась всех накоплений после Первой мировой войны и русской революции. Пауль не мог переложить бремя ответственности за Васика ни на старших дочерей, Татьяну и Галинку, ни на другого сына, Пауля-младшего. Тогда вторым героем его суицидальных фантазий, до сих пор сосредоточенных на нем одном, стал еще и младший ребенок – «Ты наверняка понимаешь, я не хочу, чтобы в будущем Галинке или Танечке пришлось работать на износ ради содержания маленького идиота», – писал он Нелли Постумус Мейес. Нелли была историком искусств; у них с Эренфестом завязался бурный роман, который несколько скрашивал его дни и делал его чуточку счастливее, а еще подогревал и без того расшатанное эмоциональное состояние.