Заискивания портили его стать. Он становился жалким и бессмысленным.
И вдруг начал нести, как показалось Аверьяну Максимовичу, какую-то околесицу:
– Человек проверяется в неудобствах. В комфорте всяк ангелом кажется. А вот когда у тебя на одной ноге сапог, а на другой лапоть, – тут уж не до благодушия.
Еще он говорил о каких-то перепадах в щедрости, потом, наконец, с воодушевлением покаялся:
– Простите, удерж свой не мог упредить.
И нелепый жест подтвердил отсутствие мысли. Конечно, намолчавшись в одиночестве, он мог еще болтать о чем угодно. Но он произнес еще только одну фразу:
– Горько, когда человек живет, сопровождаемый пониманием своей греховности.
– Вы опять о соседке? – осторожно спросил его Курепин.
– Нет, о себе. А о Радмиле чего говорить, ей неблагодарно думать, что она никто.
– A сейчас вы не знаете, как ее найти? – осторожно произнес Озолов.
– На даче она, – уверенно ответил старик.
– А как туда проехать?
– Новый мост на Семи Ветрах знаете? – И вдруг осклабился: – Совсем забыл, милиция же все знает. Не доезжая этого моста сойдете влево вниз, и там – вторая от дороги и есть ее хоромина.
Курепину неожиданно захотелось спросить, откуда дед знает дачу Пичакчи в таких подробностях, но раздумал. Дело соседское. Может, груши ездил трясти.
И дачу нашли без хлопот. Посмотрели внутрь двора через щелявый забор – никого не видать. Подошли к калитке.
И вдруг Аверьяна Максимовича посетило то всепроникающее чувство, когда кажется, что ты распластан душой и распростерт телом. Это ощущение посещает его в минуты неожиданности, которую ждешь.
Радмила лежала посередине комнаты, далеко откинув голову, как бы демонстрируя свою уже схваченную в нескольких местах ободками складок шею. Но чуть наискось пересекал их синюшный след, точно такой, который был на горле у Ким Юн Мана.
– Ну что, – со вздохом произнес полковник, – вызывай опергруппу.
