– Как говорил мой дедушка: «Подворовывать у своих не грех, а проказа».
– Значит, ты не отрицаешь, что берешь взятки?
Ее голос был глухо слеп. Вот бывают такие незрячие голоса, которые подминают все на своем пути, какие идут без разбору, не боясь занозить язык.
Он представил почти до лысоты выполотый сквер, что стоял перед ее домом, и черную, словно сколотую из смолы тень памятника Ленину. А в комнате аккуратная белость, кажется, ушедшей всего на пять минут прежней хозяйки. Но время ее отсутствия затянулось, и тогда туда коряво вползла Тина, деловито вынув из притолоки гвоздь, на котором повесилась предыдущая владелица этой госпитальной белости.
И сейчас, кажется, отдельным мазком живой охры обретается в доме ее голова. Она умела жить в довольстве и холе.
Зимой из ее окна было видно винтообразные сопли сосулек, ниспадающих с соседней крыши, и приземистые сосны, как бы напоминающие, что было поветрие носить до неприличия широкие клешины.
Куимов помнит бесцветный взор ее вялых глаз. Знал, что она, сроду не имевшая детей, водила в доме игрушки, состоящие из сплошных углов и загогулин, и что в комнате ее деловито горел подвешенный к потолку фонарь.
Когда ее хоронили, он заметил, как на кладбище, показалось, разом посеклась листва, а древняя поэтесса – по-жабьи сжавшаяся старуха – прочитала стихи про лес, что стоял разувшись, вернее, по щиколотку зайдя в воду, по которому витал разоритель гнезд ветер.
Это было трогательно и наивно. А теперь с ее телефона, с которого хозяйка сказала последние слова перед тем как накинуть петлю, Тина Хаймовская казнила Куимова за то, что он сделал доброе дело Саше Жуканову, сделав в Москве все так, чтобы приемная комиссия благосклонно согласилась, что перед нею гений, и дала ему возможность почувствовать себя профессиональным писателем.
А деньги, за неимением своих, которые всегда тратил в подобных случаях, он у Жуканова действительно взял. На то, чтобы не с сухим горлом доказывать, какой хороший претендент на вечность в литературе.
И ездил Куимов хлопотать за своих товарищей потому, что прием – это всегда лотерея. Там, как хищники в дремучем лесу, живут предвзятость и антипатичность, да и простая, менее всего склонная к восторгам при обсуждении чьей-либо судьбы, клановость. Потому, чтобы, как сострил один известный поэт, «до вопля сказать оп-ля», надо не только преодолеть уверенную неуступчивость, но и элементарно, пусть даже непоследовательно, но хоть на йоту сблизить тех, кто глухо враждует и сосуществует многие годы.
И штоф на том столе бывает ой как кстати.
Словом, как изрек в свое время Ганс-Христиан Андерсен: «Нет сказок лучше тех, которые рассказывает сама жизнь». Но сказки-то пишутся для тех, кто их способен принять и осмыслить, чтобы однажды воскликнуть: «Добрынь-то какая! Все кончилось так, как ждалось и мечталось. Словом, сказочно».
Но – до сказки – жил в душе поскребыш древоточца и дул баргузин или еще какой-то печально величалый ветер и дышал в затылок северин неприятия и зла. И надо зоологически ненавидеть того, кто через все это прошел ради других, прошел бескорыстно, как всякий сказочник, сардонически улыбаясь на дежурную похвальбу педагогически мыслящих уродцев.
И тут порядочно умолчать, что до сказки еще была присказка. Дословие к фразе: «Жил Линь в темном царстве пучины». А поскольку сказка называлась «Луна и Линь», то исполнительница роли ночного светила требовала, чтобы были оправданы видимые на его лике пятна поздней беременности.
