И он до сих пор не знает, что его дернуло вернуться. Вот так – плюнуть на зачет и подойти к этой одиноко теперь стоящей девушке, насмешливо глядящей ему вслед.
– Так как вас зовут? – заполошно спросил он.
– Условно говоря, Варя, – ответила она.
– А почему – условно?
– Потому что имя у меня совсем другое.
– И им вы собирались представиться давеча?
– Конечно.
– А теперь?
– А сейчас передумала. Не могу же я правду говорить человеку, который – на лету – мне соврал.
– Как это?
– Натурально и со знаком качества!
– Значит, я вам кажусь лжецом?
– Нет, пока что просто обманщиком.
– Значит, вы не верите, что у меня зачет?
– Почему же? Только принимаю его почему-то я.
И он опять вознамерился кинуться бежать. На этот раз просто от нее. Потому что не выносил, когда над ним – вот так откровенно – смеялись.
Он вынул свою зачетку и приблизил к ее лицу.
– Смотрите! – сказал.
– Зачем? – спросила она.
– Чтоб знали!
– А лишние знания, как я давно поняла, вредят.
– И поэтому…
– Совершенно верно, не стала студенткой.
И уже через пять минут он знал, что зовут ее не Варя, а Валя, что у нее двое детей и муж, с которым она не живет. И еще – молва.
– И какая же? – полюбопытствовал он.
– Всякая. Но больше та, которой опасаются все, кто хоть сколько-то блюдет свою честь.
– А вы?
– Я ее не блюду.
Потом был поцелуй. Вернее, извержение какого-то пагубного чувства. Словно губ не существовало, была мешанина зубов. От такого поцелуя не шалеют. От него потихоньку отплевываются или – опять же незаметно – спускают слюни в носовой платок.
В тот день дети ее гостили у бабушки за Волгой, и она была одна.
Потому они и не заметили, как луна подплыла под самое окно. И не слышали, как с серой подкладкой лист, усохнув до съеженности, громко шуршал, гоняемый по крыльцу ветром.
Потом было утро. Раскрытые дверцы старинного сооружения для одежды и посуды. Как оно называлось, Валя не знала. И опять она его целовала. Целовала спеша, неловко и неумело, как пытается красть еще не набравшийся опыта вор.
Ветра уже не было, но дыхание утра упружило занавеску, и она то приникала, то отникала от окна. Он посмотрел на все еще лежащую Валю. Увидел, как солнечный лучик пощекотал ей щеку, и пятнышко тени, что застило глаза, вдруг уступило его желтому упорству, и свет размежил ей глаза.
– Уходишь? – спросила она на зевоте. И ему стало обидно, что поцелуи, которыми она только что его осыпала, ею уже забыты. Они остались в ее прошлом. В том самом, какое бывает, как она давеча сказала, всяким.
Но Валя быстро вскочила, и ее круглый голос, как шар, покатился где-то в глубине комнат. Она хотела его покормить.
Но он ушел без завтрака, напоследок хрустнув тем самым усохшим листом, что целую ночь шуршал на крыльце.
Спустился в овраг, что вел к Мамаеву кургану. Там жирно пахло землей. Усталостью разламывало тело. Потому как почти целую ночь он изомлевал от духоты, что была в доме, несмотря на открытое, доступное ветру окно.
Какая-то женщина на дне оврага, видимо, окорачивала бег лошади.
– Тпру-ру-р-у! – брызгались губы прохладным звуком.
Но продолжение мысли не приходило, потому как он заметил вишенную клейкость и припал к ней губами. И увидел, как, после того как отник от ветки, на ней возникла точно такая, как у человека, послерановая кожица, которой затянулся надрез, и была она натянуто молодая, и казалось, если ее колупнуть ногтем, она непременно закровит.
