– Вы-то кто? – рассмеялась Черная Шапочка, разглядывая растерянное и смешное Одино лицо в малюсеньких очках и с пушистой енотовой шапкой на голове. Он казался подростком, «ботаником», как называют таких в школе – хилых и неприспособленных к жизни. – А, вы, наверное, мой ученик? – неуверенно спросила она. – Мой бывший ученик?
– Да, да, я ученик! – радостно подтвердил Одя. Он ведь и впрямь был вечным учеником – и по натуре, и в реальности. – Но я и сам преподаю. Рисование.
– Неужели? – теперь обрадовалась Черная Шапочка. – Значит, не зря я вас обучала? Пошли по моим стопам?
– Так вы художница? – догадался Одя.
Черная Шапочка взглянула с недоумением.
– А вы разве не знали? Вы учились в нашей студии или нет?
Одя предпочел не отвечать на этот прямой вопрос, а спросил, существует ли студия сейчас.
– Увы, ее закрыли! – ответила Черная Шапочка и вздохнула. – Живопись никому не нужна. Меня вот выселяют из мастерской… В течение месяца… Ума не приложу, куда деть картины…
Одя почувствовал, что встретил такую же одинокую душу, как и он сам, готовую поделиться горестями с первым встречным – реальным или выдуманным учеником.
– Давайте их продадим! – предложил он.
– Продадим? Кому? – рассмеялась Черная Шапочка, и даже довольно весело. – Это же не попса. Не мусор. Не инсталляции. Традиционные жанры – портретики, пейзажики. Разная мелочишка. Для плебеев – слишком замысловато, для галеристов – слишком просто.
– А посмотреть? – закинул удочку Одя.
– Хотите? И покажу! А что? Давно никому не показывала, а скоро отнимут мастерскую.
Она опять хрипловато рассмеялась. Смех был нервический. Видно, Черная Шапочка была в том состоянии, когда любое сочувствие принимается с благодарностью. А Одя искренне сочувствовал.
– Едем! – обрадовался он.
Но ехать не пришлось – мастерская располагалась недалеко от Чистопрудного бульвара – в одном из переулков Мясницкой. Пошли пешком. По дороге Одя спросил, как ее зовут.
– Фира. Для вас – Фира Семеновна. Так я и знала, что вы лжеученик. Хотя похожи на одного. Я даже начала вас вспоминать.
– Но вы тоже не та… но похожи, – оправдывался Одя. – А имя… Это от Глафиры?
– Нет. Я – Эсфирь.
Одя смутился, точно выведал какую-то страшную тайну. Его собственное имя было нейтральным и не выдавало национальной принадлежности. И отчество было нейтральным – Анатольевич.
– Я думал, таких имен больше нет.
– Каких?
– Таких красивых. Таких древних. Таких ветхозаветных. Я, как вы, должно быть, поняли, тоже еврей. Но у меня имя самое обыкновенное – Владимир. (Нет, нет, пел в его душе тайный голос, ты ведь не Володя, не Вова, не Вовка, ты Одя, а таких имен больше нет!)
– Тоже красивое имя, – утешила Фира. – Княжеское.
Они вышли на Мясницкую и свернули в Банковский.
– Не пугайтесь моей берлоги. Она в подвале.
Фира завела Одю в какой-то пустынный и по виду совсем нежилой подъезд. По шаткой лестнице они спустились вниз, в подвал. Фира открыла растрескавшуюся скрипучую дверь и включила свет, очень тусклый, какой-то зеленоватый.
– И эту развалюху у вас отнимают? – возмутился Одя, оглядывая обшарпанные стены с маленьким окошком наверху, которое, должно быть, днем почти не пропускало солнечного света. Холсты в беспорядке жались по стенам.
Черная Шапочка вертела в руках роковую бумагу.
– Вот, на днях получила. Извольте, мол, выселиться в течение месяца.
– Покажите!
Одя с чувством какого-то тайного узнавания почти выхватил из ее рук начальственную грамоту и, взглянув, присвистнул.
