Знаю, что, голубчик, танцы любишь.
Ну-ка попляши часок-другой».
Свечи в канделябрах, нету мрака,
Все реально было в мираже.
Пол мужской был в смокингах и фраках,
Женский пол – в прозрачном неглиже.
Гришка ущипнул себя за шею —
Стало больно, дьяволу кивнул
И, душой червивой холодея,
К центру зала босиком шагнул.
Вдруг лохмотья с плеч его упали,
Заблестел рубашки красный шёлк,
«Барыню» в оркестре заиграли,
Появился кованый сапог.
Замахал рукой, стал громко топать,
Танцевал примерно часа три.
Публика давно устала хлопать.
Дьявол сделал жест, сказал: «Замри!»
Гришка тут же встал, от танцев потный.
Дьявол поманил его рукой.
Конокрад пошел к нему охотно
И услышал: «О, плясун какой! —
Пригвоздил ханыгу взгляд лукавый. —
Послужи мне, будешь на плаву.
Нравишься ты мне, плясун костлявый.
Так и быть – в тебе я поживу».
Вновь в деревне Гришка объявился
Да еще страшней, чем раньше был,
Колдовству, гипнозу научился,
Лошадей глазами тормозил.
Мог котов прислать большую стаю
К тем, кто ему водки не давал.
Дорогой читатель, полагаю —
Ни к кому любви он не питал.
И народ Покровский богомольный
По домам крестился и шептал,
Что «хлыстов» скрывает он подпольно,
А с росою в лес их провожал.
Темные убогие морёхи
Прикоснуться к порченному шли,
Глупые наивные дурёхи
Хлеб и соль «апостолу» несли,
Каялись и мыли его в бане,
А костлявый нежится, лежит…
Дальше было что, писать не стану.
Пусть читатель сам сообразит.
Много глупых баб он обесчестил,
В ближний лес на оргии водил,
Подкупал их всех красивой лестью,
В губы целоваться научил…
Как-то он услышал темной ночью
В животе своём утробный бас.
Он еще подумал между прочим:
«Может это брага или квас
в брюхе забродил, запузырился?»
Да вот нет. Хозяин это был.
Говорил он быстро, торопился.
Ничего Распутин не забыл:
«Я тебя, голубчик, покидаю.
Ждут меня делишки поважней.
А тебе сейчас напоминаю,
Что ты должен сделать поскорей.
День придёт ты с якоря снимайся.
За Урал когда перемахнёшь,
Перебраться в Питер постарайся,
Ясновидцем добрым притворяйся
И в семейство царское внедряйся.
Если буду нужен позовёшь.
Понял, Гришка, должен постараться!
Вот тебе мой маленький секрет.
Если будешь в помощи нуждаться,
Ты в сердцах промолви – Шиболет».
Только брюхо булькать перестало,
Конокрад упал под образа.
И душа взревела, зарыдала,
И сверкнула на щеке слеза.
Он схватил лопату и помчался
По росе, босой, на задний двор,
Яму сделал и туда забрался,
Закричал своей Парашке вор:
«Всё, жена, не вылезу отсюда!
Видишь, мать, какая глубина?
Грешник я большой, молиться буду.»
Ты ведь знаешь в чем моя вина!
Ты бросай харчи мне понемножку.
Хлеб, вода. Селёдку не забудь!
Говори – «Отчалил в путь-дорожку».
Поняла? Придумай что-нибудь».
Но когда через три дня Парашка
Принесла затворнику харчи,
Засверкали в яме сиськи, ляжки…
Рявкнул тут Григорий: «Не кричи!
Сами лезут. Ну куда деваться?
Я хотел как лучше, так и знай. —
И как зверь Распутин стал смеяться. —
Ну тащи оглоблю, вынимай!»
Так в селе Распутина не стало.
На дорогу навязав лаптей,
Это чудо страшное пропало,
Чья душа была ночи темней…
В городе любом, в селе, в районе
Свой Распутин был и есть всегда.
Темнота, не развит всесторонне,
Бич российский и ее беда.
Много пьет, живуч и неопрятен,
Может и по снегу босиком,
Без стыда, округе неприятен,
Превратил в пещеру затхлый дом.
Падший грешник каменного века.
Радость – бабы, водка и табак,
Потерявший облик человека,
И уже не выбраться никак
Из порочной липнувшей трясины,
