– Смотри, вот она, вот она! – и палкой в лягушку.
– Не показывай, это нечестно. Она сумела его обвести, значит, заслужила спасенье.
Порыв ветра стряхивает с лица неба, словно это прядь волос, последние солнечные лучи.
– Ну что, кабачок пуховый, проиграл состязанье, спряталась от тебя твоя добыча?
– Та-ак! – громогласно звучит из-за забора.
Собачке ничего, а кот испугался и опрометью к дому.
Кузнечики, клочья туч, крохотный олененок с черными влажными глазами. Из ладони хозяйки он смотрит на кричащую женщину в окне и, стоит ей снова вскрикнуть, тонким голоском, который немедленно эхом разносится воздухе, возражает:
– Тяв!
Повелитель мира.
Они молоды и им хочется воли, а маленькая девочка беспрестанно плачет. Но вот она уснула и они приходят.
– Можно нам ненадолго сходить на речку?
А над рекой все движется, живет. Лето ведет свой рассказ, пестрят в небе сочные, с радужными бочками запятые облаков, а между ними – строчки песен. Ничто не завершено, день едва к полудню.
Собираются дети гурьбой и бредут через поле к лесу. Но едва они уходят, как девочка плачет. Подхожу, беру ее на руки, и она, как обезьянка, обхватывает меня руками и ногами, прижимается животом. Смотрю, ее личико близко, расплывается в моих усталых глазах. Во рту у нее соска, и вот она ворочает ее от щеки к щеке, ищет свое утешение.
Сижу, качаю. Моя рука у нее на спинке, какая ладонь, такая по размеру и спинка. Перевожу взгляд в окно.
Там ласточки крутятся на проводах, переговариваются. Скоро их дети вылетят из гнезд, и начнется для ласточек время хлопотное – сначала учить летать, от напастей беречь, а потом поднимать в небо, сбивать в стаю, чтоб познали ее законы к будущему перелету. Но пока они беззаботно чирикают и обмениваются друг с другом тем, что кажется важным:
– Сегодня своего еле затолкала обратно, чуть не вывалился!
– Осторожно, тут кот! Кот!
Опускаю глаза, смотрю в крошечное личико девочки. И вдруг передо мной начинает проплывать жизнь. Не моя – ее отца.
Он рос, а я познавала ад, пытаясь спасти своего птенца, который, едва стал сам выходить из дома, так и норовил созвать всех котов округи по тело свое да по душу свою. И не было в нем моей крови. Ни капли.
Я помню, как вступала в схватки с теми, кто посчитал его своей добычей, и были у меня на захватчиков всего-то молитва да ярость. И они соединялись и выступали у меня на лбу каплями пота, набегали друг на друга, сбивались и поднимались в воздух, потому что не было у них другого пути. А он, мой сын этот воздух вдыхал. И с каждым вдохом кровь его свой состав меняла, пронизывалась молитвой матери, яростной и несмиренной.
Раскачиваются под ласточками провода, как подо мной в те годы земля.
Я качаю на груди его дочь. Это моя внучка. И, поднимая глаза, больше не вижу птиц. Я смотрю туда, где Бог слышит меня и знает, каким покорным и тихим счастьем переполнено мое сердце.
– Что-то щеки у нее покраснели, не диатез? – говорю мужу.
– А не сходить ли тебе к травнице? Вон, вороны по земле ходят.
– И что с того?
– Не будет дождя.
– Почему не сходить.
– Ну, слушай дальше мою историю. Поднялась я, значит, тогда, посидели мы после на досках с батюшкой, да той же ночью он и преставился. Отпевать его никто из благочинных не приехал – далековато, миряне сами читали по нему. Те, кто в церковь захаживал, по очереди читали, а я попросилась дежурить и две ночи у гроба свечи жгла да читала про себя что положено, как он мне раньше на других показывал.
