Теперь пасущийся бык в этих краях редкость. Случалось, что им приходилось померяться силами с пастухом, подергать судьбу за мантию: кто тут главный? Не обошлось тогда и без неприятностей, всякое было. Случались и беды.
– Три года-то назад бык пастуха до смерти об забор закатал. А уж нового-то искали, искали…
Того быка уже нет, над ним учинили расправу, а новые с тех пор своего стойла не покидают. Разве что выпускают их поразмяться в металлом обитый двор. А в поле – только если какой-то особенно ленив.
Последний бык огромен и равнодушен к сущему. Даже воздух, расколотый, словно кринка, ударом хлыста, не заставит его шею дрогнуть. То ли дело коровы. Подбрасывая задние ноги, подобно лошадям, они каждый раз от хлыста очнутся и с ревом бегут обратно, чтобы, дождавшись тишины, снова опробовать отдельность.
Издалека стадо напоминает калейдоскоп. Пятнистые бока коров то и дело создают новый орнамент на ярко-зеленой траве. Пастух гонит стадо к реке, там он сможет отдохнуть, пока, врывая копыта в мягкое дно, животные будут пить. Овцы держатся поодаль, они даже пьют из ручья, а к большой воде ни-ни.
Но вдруг – йо-хо! – несется конный всадник, держит спину ровно, подпрыгивает в седле. И тут же стадо врассыпную, только бык неподвижен, а пастух с досадой вслед наезднику хлыстом – раз, два! Но короток хлыст.
– Ишь, – слышу я, – этот все не уймется. Коней решил развести, обогатиться конями. Так вот нет, украли и кобылу, и жеребенка.
– Почему тут так?
– А где не так? У вас в городах?
Собирает пастух свое стадо, загоняет в реку и, бросив накидку на траву, ложится, смотрит в небо. Овцы рядом.
Утром над землей – хлопья тумана. Перекатываются, ползут, проникают в одежду, насыщают ее своими загадками. Десять минут прогулки – и одежда просит смены, и впрямь становится тяжела.
А туман уже укатился. Вон, за забором ползет к реке. Еще немного – и кувырк в воду: я вышел из тебя и к тебе вернулся.
Рыжий еж спешит по делам, торопится, но то и дело останавливается, все ему никак не прочихаться. Скоро день, а он не спит, какой странный еж! Но вот он юркнул под дом и исчез. Теперь до вечера.
– Почему еж такого необычного цвета? Вроде рыжий, а будто мукой присыпанный.
– Так старый он, вылинял.
Под высокой березой фрачная пара сорок, а крону накрыла туча блестящих ворон. Они то взлетают, и береза становится нарядно-прозрачной, а то садятся на кончики веток снова, всю крону собой закрывают, и она подчиняется их цвету, темнеет ликом. Вороны кричат возбужденно, громко. Там, наверху, что-то странное происходит, кажется, дерево от напряжения вот-вот заискрит.
– Почему так громко кричат вороны? – спрашиваю.
– Так молодые…
– А когда перестанут?
– Так и не перестанут…
Поднимаюсь в дом, а там огромная саранча уселась на искусственный цветок, который привезли сюда когда-то, вынув из городской вазы и пожалев опустить в помойку. Саранча слилась с зеленой пластмассовой веткой. Ну и вкус у нее! Всматриваюсь. Красивое, однако, создание. Думаю: насекомых Бог сотворил, чтобы нам не придумывать героев для страшных кинолент.
– Говорили, наш кот не ловит мышей. А он поймал.
– То про маленьких говорят. А ваш большой.
– Мы сегодня мимо кладбища проходили, раньше оно заросшее было, а сейчас порядок.
– Так мрут.
Достаточно того, что есть. Принимать это несмирение, тут не перед чем смиряться. Разве это великое, чтобы склониться перед ним? Или все же великое?
