– Мам… Что ты так завелась? Мы же уезжаем.
– Да, уезжаем.
– И он завтра вечером идет со своими одноклассниками пить пиво.
– Вот это правильно. Подальше от соблазна. Чем с тобой пить кока-колу и вздыхать, лучше с одноклассниками пиво хлебать и ржать.
– Мам…
– Да!.. – я махнула рукой. – Влипли. Сами виноваты. То есть я виновата.
– Мам, а ты бы хотела, чтобы ничего этого не было?
– А ты?
– Я бы – нет…
… – Мам, мам! Лео сегодня будет в клубе соло играть!
– Что, висит афиша?
– Я не видела… Нет, просто он написал. Что его папа договорился с музыкантами, у которых там концерт. Привезут маримбу, и Лео сыграет.
– Молодец папа… – пробормотала я.
– Что? – подскочила ко мне радостная Катька. – Мы пойдем, да?
– Пойдем.
– Бесплатно, на балкон?
Аушра разрешила нам как почетным гостям приходить и уходить в любое время, без билетов, и смотреть концерт с высокого, очень уютного балкона, где, так же как внизу, предлагают кофе, горячительные напитки, ароматные горячие сухарики с сыром и чесноком. Если играют джаз или музыку в стиле ретро – это еще ладно. Но когда в клубе выступают классические музыканты, для меня, выросшей на утренних абонементах в Московской консерватории, это немного странно. На абонементных концертах было невыносимо скучно, время тянулось бесконечно, музыка казалась бессмысленно сложной. Но как-то год от года, осень от осени – я запомнила почему-то именно осенние холодные воскресные утра, в которые меня, невыспавшуюся, дедушка тащил на улицу Герцена, она же Большая Никитская, – бесконечные музыкальные кошмары стали привычными, потом перестали казаться мне кошмарами, потом стали короткими и приятными. А там как раз и абонементы закончились, вместе с детством. И дедушка перебрался на полочку, откуда все мои любимые и дорогие смотрят с фотографий, как мы тут с Катькой справляемся, без них.
Так что на концертах классической музыки в клубе Аушры я сухарики не ем и Катьке не даю. Катька, приученная с трех лет слушать любую музыку – и классику, и джаз, и фолк, – смиренно спрашивает:
«Без сухариков?»
«Без», – киваю я.
«Ну и ладно, – легко соглашается она. – Музыку послушаем. А то, когда чавкаешь, половину не слышишь. Но когда-нибудь, на самом несерьезном концерте, ты мне купишь сухарики, да?»
– Ну что, по пиву и по мисочке чесночных сухариков? – подмигнула я Катьке, когда мы уселись за столик в первом ряду.
Как в любом порядочном клубе, места продавались пронумерованные. И мы не пошли на наш бесплатный балкон, купили себе билеты в кассе, чтобы сидеть близко к сцене.
– Ма-ам!.. – Катька укоризненно посмотрела на меня. – Ты шутишь? Ну какие сухарики? Тем более пиво… Кто у нас в семье пиво пьет? Данилевский твой – в пост, когда ему водку нельзя?
– Егор вообще-то мне сто лет как чужой, и он при этом – твой отец, Катя, – напомнила я.
– И о родителях надо с уважением, – кивнула Катька. – Прости, это я так. Как ребенок неполной семьи, задираюсь к тому родителю, который ближе. Не обращай внимания, мам…
На сцену заранее была выкачена маримба. Катька поровнее устроилась на стуле. Я покосилась на нее и вздохнула – сидит радостная, сияющая, красивая до невозможности, в нежном платьице с тоненькими лямочками на загорелых плечиках, с распущенными, сильно выгоревшими волосами. Неотразимая, глупая…
– Ты волнуешься, мам?
– Я?
– А я волнуюсь что-то. Как будто мне выступать.
– Эх, надо было мне тоже договориться, чтобы ты спела…
