Гнатий кивнул, посторонился, пропуская Оксюту, и не заметил, как чуть приметно нахмурилась девушка: в глазах услужника она увидела то же самое, что и у его хозяина. Словно клубилось в них нечто тёмное, слабо различимое, но от этого не менее опасное.
* * *
Тума робко топтался на пороге, не смея поднять глаз на сидящего возле гроба мужчину. Затем несмело кашлянул, и марон повернулся к нему.
– Здоровьица тебе, вышечтимый, – штударь стянул шапку, поклонился. Неровно остриженные светлые кудри упали ему на лицо.
– Значит, ты и есть будущий толкователь Слова Вышнеединого Тума?
– Он самый.
– Не упомню, чтобы прежде видел тебя, – Крытень поднялся, подошёл к парню, с недоверием разглядывая его. – Чей ты сын?
– Не знаю, что и ответствовать, вышечтимый марон. Один я… родных не упомню, сирота с малых лет.
– В наших краях бывал?
– Так впервые…
Крытень схватил его за рубаху, подтянул к себе, недобро сверкнул глазами:
– А не лжёшь ли? Говори, откуда доню мою знал? Где был с ней?
– Клянусь, отродясь дел с вышечтимыми не имел! – затараторил испуганный штударь. – Я всё ж разуменье имею, к кому соваться не следует.
Несколько мгновений марон пристально смотрел на Туму, затем медленно, словно нехотя, разжал пальцы:
– Тогда пошто она тебя выбрала, дабы поминал её Словом Вышнеединого?
Тума растерянно пожал плечами. Осторожно подошёл к гробу, чувствуя, как предательский страх холодом крутит нутро. Глянул на упокойницу и как можно ровнее ответил:
– Откуда ж мне знать? Людям порой такое желается, что и наимудрейший не поймёт, отчего да к чему.
– Коли сведаю, что лжёшь… – начал было марон, но тут же тряхнул головой, отгоняя напрасный гнев. – Может, добрыми делами ты славен? Или многосвяточестив?
– Кто, я?! – Тума нервно хохотнул и прикрыл рот рукой. – Нет, вышечтимый, ни прилежанием, ни святостью не могу подивить. Наставители говорят, ленив без меры, покуражиться да выпить горазд. Бывало, да простит меня Вышнеединый, к девкам ходил в канун Праздника Удержания.
Марон глянул возмущённо, но промолчал. Некоторое время мерил шагами комнату, что-то обдумывая, затем остановился у гроба, поправил в изголовье венок из белых цветов:
– Едва почуяла доня моя близость смерти, так попросила: «Пошли в Ученище за штударем Тумой, пусть он молится за меня, грешную» – и более ни слова не сказала. А сегодня успела только шепнуть: «Тума пусть троеночие поминает, только он один ведает…» Что ведает, я уже не услыхал… Буде так. Поминай её Словом Вышнеединого троеночие, Тума.
– Не во гнев вышечтимому осмелюсь сказать… Для такого случая не меня – кого-то из умудрённых надо бы. Хоть третьепосвященного – они и собою видны, и навык имеют…
– Может, и так. Только я волю дони моей выполнить обещал. Коли она просила тебя, ты троеночие и отслужишь. А я за то награжу тебя изрядно. Ступай, – марон махнул рукой и вновь сел у гроба, глядя на мёртвую.
* * *
Оксюту приняли со всем почтением, разместили в уютных покоях, из окон которых виднелся сад; нагрели воды, чтобы девушка смогла ополоснуться, а после взялись было накрывать на стол, но маронка покачала головой:
– Не в радость одной-то. Если вы не против, я бы с вами поела.
Женщины растерялись – как так, вышечтимая да с ними рядом, но перечить не стали. Оксюта рассказала им, что без дела сидеть не приучена – хозяйство, что от кровных родителей осталось, большое, да и у приёмных тоже. Разговор постепенно сладился и зажурчал ручейком.
