Марьям - страница 5

– Сколько вас было? – наконец спросил он.

– Семь или восемь человек местных, не больше.

– А кто-нибудь это видел?

– Так там почти все село собралось посмотреть. Керосин приносили…

– А ты знаешь, что тебя ждет теперь после этого? – громко, глядя в глаза Суламбеку, спросил Махмуд. – Что будет с твоими детьми, женой, когда тебя арестуют и отправят в тюрьму или расстреляют из-за каких-то вонючих свиней? Ты слышал, что я сказал «когда», а не «если»?

Суламбек осекся, однако по его выражению лица было видно, что он не сильно переживает по этому поводу.

– Ладно, – махнул рукой Махмуд. – Всем говори, что ты в эти дни ночевал у меня, помогал строить сарай. А я потолкую с другими сотрудниками милиции.

Он понимал, что это, скорее всего, не сработает, но другого выхода не видел.

Через несколько дней Суламбека и других участников акта сожжения хлева все же нашли и арестовали, однако им удалось каким-то образом сбежать. С помощью Махмуда Такаева или нет – история умалчивает, но после недолгого разбирательства Махмуда обвинили в пособничестве и осудили на 10 лет лагерей, как врага народа.

Атеистическая идеология и топорная практика большевиков по разжиганию социального конфликта внутри чеченского общества, пренебрежительное отношение к обычаям и грабительская продразверстка вызвали множество вспышек недовольства новой властью. В результате властью была организована откровенно абсурдная кампания борьбы с «буржуазно-националистическими и религиозными предрассудками, пережитками прошлого», а по существу – с традиционным укладом жизни вайнахов, их культурой и традициями.

Часто применялись очень жестокие методы. Чтобы население сдавало оружие, проводились казни старейшин, брались заложники, разрушались все дома в ауле. Репрессии проводились под знаком ликвидации так называемого «политического бандитизма» в Чечне.

Наказание Такаев отбывал в Коми АССР. Отправили его туда перед самой войной.

Двум его семьям, хоть им и помогали родственники, но с маленькими детьми на руках присматривать за хозяйством было нелегко. А как началась война – стало еще труднее.

От Махмуда письма приходили очень редко, в них он как мог, старался подбодрить своих жен. Ему тоже было тяжко, в особенности с рационом питания. Ведь еда в лагере – жиденькая баланда. А к ней для повышения калорийности полагался кусочек сала размером со спичечный коробок.

«Я – истинный мусульманин и ни в коем случае не стану есть свинину. Потому что это для нас страшный грех. А неудобства лагерные я как-нибудь переживу», – говорил Махмуд сам себе, настраиваясь терпеть долго.

– А ты кури больше. Так голод не чувствуется, – посоветовал ему как-то один из заключенных.

– Да я не курил никогда, – ответил ему Махмуд

– Тогда сдохнешь, и никто тебя не вспомнит, – заключил тот и, протянув руку, представился: – Виктор Савин, поэт.

– Махмуд Такаев, крестьянин, – в свою очередь ответил чеченец, не упоминая о работе в милиции.

Сдохнуть чеченец не боялся, а вот не увидеть более своих родных не входило в планы упрямого кавказца. Он решил обменивать это сало на махорку и научился много курить, чтобы заглушить чувство голода. Впоследствии, уже на свободе, он долго страдал болезнями легких, сгубив их в лагерях, выкашливал их кусками, от этого и умер.

– А еще попробуй сильно затягивать ремень на животе. Тоже помогает, – заговорщически шептал Савин.

Этот заключенный оказался поэтом и театральным драматургом. Горячий и активный, он постоянно писал что-то на клочках бумаги, манерно бубнил под нос стихи и говорил, что это помогает ему выживать и забываться на время. Творческий до мозга костей, Виктор Савин вечно искал в ком-нибудь поддержку своим поэтическим порывам. Суровый, сдержанный, а главное, молчаливый Махмуд как раз подходил на роль слушателя. Не все слова ему были понятны, но общий смысл вызывал в нем неподдельный интерес. Он пристально вглядывался в глаза этого энергичного парня, интересно описывающего свое прошлое. Ему было забавно наблюдать за непривычными для горца эмоциями и живой артикуляцией поэта.