Если нам не удавалось обрести душевное равновесие, что уж говорить о физических потребностях организма! Двухдневные скитания по пустыне, судя по всему, не принесли нам особого вреда, хотя я и страдал одно время легким насморком. А вот после первого марсианского ужина ни я, ни Амелия не сумели справиться с тошнотой, и последующая ночь выдалась для нас обоих очень мучительной. С той поры мы взяли за правило принимать пищу в небольших количествах. По соседству с нашим домом-спальней находились три столовые, и мы посещали все три поочередно.
Как я уже упоминал, мы спали в здании, где не было других жильцов. Гамаки казались достаточно широки для двоих, и я, не в силах забыть, что произошло между нами ранее, намекнул Амелии, что, быть может, нам станет теплее, если мы разделим один гамак.
– Здесь вам не пустыня, Эдуард, – последовал ответ, и с того дня мы спали раздельно.
Ее отпор больно задел меня: хотя мои намерения в отношении Амелии по-прежнему оставались достойными и честными, у меня были все основания полагать, что мы отнюдь не чужие друг другу. Но я обещал себе подчиниться ее воле.
В дневное время мы сохраняли самые теплые дружеские отношения. На прогулках она нередко брала меня за руку или под руку, а вечером, прежде чем я отворачивался, чтобы дать ей возможность раздеться, мы обменивались целомудренным поцелуем. Говоря по совести, при этом во мне вспыхивали желания, которые никак нельзя было назвать достойными и честными, и я боролся с искушением вновь обратиться к ней с просьбой выйти за меня замуж. Просьба была, разумеется, неисполнимой – где же, в самом деле, найти на Марсе церковь? Это также оставалось вопросом, который волей-неволей приходилось отложить до того часа, когда мы смиримся со своей судьбой.
Самое же главное – нас поминутно терзали сожаления об утраченной родине. Что до меня, то я проводил целые дни, вспоминая своих родителей и горюя о том, что никогда их больше не увижу. Случалось мне задумываться и о совершенных пустяках. Например, я ощущал непреодолимую уверенность в том, что оставил в своей комнате в пансионате миссис Тейт зажженную лампу. В то воскресное утро, когда мне предстояло отправиться в Ричмонд, я пребывал в таком приподнятом настроении, что, похоже, выходя из дому, не прикрутил фитиль. Мне до раздражения ясно помнилось, как я, встав с постели, зажигаю лампу… но неужели я все-таки не погасил ее? Напрасно я пытался урезонить себя тем, что сейчас, восемь или девять лет спустя, мои сомнения совершенно несущественны. Как я ни гнал их, они упорно возвращались и не давали мне покоя.
Амелия тоже казалась погруженной в свои мысли, хотя о характере этих мыслей можно было только гадать. Она даже силилась не подавать виду, что занята собой, и проявляла живой интерес ко всему, что творится в городе, но затем мы оба подолгу впадали в молчание, и паузы были красноречивее слов. Внутренняя неуравновешенность Амелии доходила до того, что временами она начинала разговаривать во сне; речь ее в таких случаях становилась по большей части бессвязной, но изредка она произносила мое имя, а иногда имя сэра Уильяма. Однажды я улучил момент и как мог тактичнее спросил ее об ее сновидениях, но она ответила, что не запоминает снов.
Через несколько дней после того, как мы обосновались в городе, Амелия поставила перед собой задачу изучить марсианский язык. У нее всегда были, как она считала, способности к языкам, и даже то, что она не располагает никакими сведениями ни о словаре, ни о грамматике местных жителей, не лишало ее оптимизма. Существуют, уверяла она, простейшие ситуации, в которых можно разобраться без труда, и надо лишь прислушаться к тому, что говорят вокруг, чтобы создать элементарный запас слов. Разумеется, это принесло бы нам величайшую пользу, поскольку вынужденная немота резко ограничивала наши возможности.
