Вскоре он снова вышел к реке, которой с вершины холма не было видно. Река оказалась неширокой, с темноватой печальной водой и пологими илистыми берегами. Жора пошел вдоль берега, замечая, что течение, несмотря на кажущуюся вялость реки, было довольно быстрым (Пеликанов за ней не поспевал). Из воды торчали коряги. Изредка, почти беззвучно всплескивала небольшая рыба. Шагов за пятьдесят он заметил впереди по ходу движения чернеющую в траве лодку.
Весел в лодке не оказалось, а сама она выглядела очень странно. В какой-то момент у него возникло подозрение, что ее могли сколотить из старого немецкого пианино Zimmermann. Во всем ее облике проглядывало какое-то едва уловимое фактурное сходство.
Жора вспомнил, что пианино Zimmermann стояло на втором этаже музыкальной школы, которую он посещал, в кабинете сольфеджио. Февральским вьюжным вечером он открывал массивную четырехметровую дверь с бронзовой ручкой, ступал вверх по гигантской железной лестнице, шаги гулким эхом отдавались в парадном, сверху доносился бестолковый речитатив гамм, Жора шел, наблюдая за тем, как на его ботинках тает снег, пока не доходил до большого прямоугольного зеркала в золоченой раме…
Сама мысль о том, что лодку могли переделать из старинного музыкального инструмента, выглядела бредовой и даже кощунственной. Но память, если это была она, не ведая стыда, запросто перелицовывала давние детские впечатления. Он попытался перевернуть лодку, чтобы оглядеть ее днище снаружи. Из-под полубака к его ногам выкатилась старая консервная банка. Пеликанов без труда узнал в ней до изжоги знакомые с детства латвийские шпроты. Мать часто покупала шпроты в ближайшем продмаге, пока с полок магазинов не исчезло все, включая хлеб, соль и спички.
Лодка, несмотря на всю свою внешнюю нелепость, хорошо держалась на воде. Для того чтобы управлять ею, Жора захватил с собой старую лыжную палку, которую нашел там же в траве, неподалеку. Ее длины вполне хватало на то, чтобы отчаливать от берега, если лодку вдруг начнет прибивать, а также избегать столкновений с мелями и корягами. Да и река, насколько он успел заметить, была ровной и неглубокой. Скорее всего, палкой в качестве рулевого шеста кто-то уже пользовался, подумал он. Поэтому она и нашлась поблизости.
Чтобы унять боль в коленях, Пеликанов с удовольствием вытянул ноги. Иногда течением лодку тащило боком, а иногда медленно вращало вокруг своей оси, но это его не беспокоило. С панорамно вращающейся лодки было даже удобнее осматривать проплывающие мимо берега, заросшие почти до самой кромки воды густым смешанным лесом, в котором угадывалось копошение птиц и какой-то мелкой живности.
Первое, что он увидел, открыв глаза, – большую сине-зеленую стрекозу, вцепившуюся лапками в ушко уключины. Рядом с ним стояла пустая банка из-под тушенки, из которой одиноко торчала грязная алюминиевая ложка. Пеликанов заметил, что уже второй раз безнадежно пропускает момент погружения в сон. Возможно, в Заповеднике у него стали случаться приступы нарколепсии. Он нашел себя по-прежнему сидящим на баке. Затем понял, что пока он временно отсутствовал, пейзаж вокруг сильно изменился.
Река неимоверно расширилась – так, что ее узкие, тесные берега почти исчезли из виду, а вода в ней стала более прозрачной и приобрела металлически-серый оттенок. Высунув за борт лыжную палку, Пеликанов утопил ее по самую рукоять и почувствовал, как сильно ее относит подводным течением. Дна не было. Запястье окатило речным осенним холодом. До ближайшего берега – со множеством небольших покатых холмов и редкими, нервно торчащими из земли деревьями – было метров двести, не меньше. Другой берег и вовсе сливался с горизонтом. Над головой Жоры вскрикнула чайка. Он не понимал, стоит ли лодка на месте или движется.
