В Гаване я остановился в самом упадническом районе города, где не стихала торговля женщинами: черные, белые, мулатки и креолки – представительницы всех мастей выставляли себя при свете газовых ламп на входе в дома.
Именно в кафе на улочке Ла-Асера-дель-Лувр я начал распускать о себе слух как о мастере сахароварения, обучавшемся на Дальнем Востоке. Отголоски этих бесед доходили сначала до близлежащих к городу асьенд, а оттуда стали распространяться и по всему острову.
Через несколько месяцев с выгодным предложением на руках я прибыл в асьенду «Дос Эрманос» верхом на Магги – белой лошади с выразительным взглядом, которую я выкупил у кучера, довезшего меня на кабриолетке до железнодорожной станции. То была любовь с первого взгляда. Как сейчас помню: статная, со стройными ногами и блестящими глазами. Больно было смотреть, как она медленно, словно вол, тянула этот экипаж по улочкам Гаваны; обзор ей перекрывали шоры, обрекая ее смотреть вниз, на дорогу. Я не мог допустить, чтобы подобный экземпляр влачил столь жалкое существование, отдалявшее его от его истинной природы. Она была рождена скакать по равнинам, вкушая все их превосходство и великолепие, потому я настоял, чтобы тот сеньор принял некоторую денежную компенсацию. За ту же стоимость я мог бы приобрести тройку добрых скакунов, но такого же удовольствия я бы не получил. Понимаете, к чему я веду? Я хотел именно ее, хотел дать ей глоток свободы.
Кучер сказал, что ее зовут Магги и что он купил ее у какого-то янки, занимавшегося коневодством. Как вам такое имя? Отличная кличка для лошади, не правда ли?
Когда мы приехали, Магги, впервые увидев перед собой широкие просторы равнин, взволновалась, встала на дыбы и вырвалась из-под уздцов. А затем бросилась вскачь с развевавшейся на ветру гривой и полными свободы глазами. Неистовым галопом она унеслась так далеко, что и вовсе пропала из виду. Потрясающее зрелище. Я боялся больше ее не увидеть.
Первое переживание восторга.
Но она все равно вернулась ко мне.
Вечером того же дня Паулина написала ему две страницы круглым, чересчур детским для ее возраста почерком. Перечитав их, она вдруг осознала: за всю свою жизнь она только и видела, что трауры да несчастья. Двадцать лет она скиталась по свету, преследуемая глубокой печалью, коей и было пропитано ее письмо. Однако в будущих посланиях Виктору она решила умолчать о своих каждодневных обязанностях, поскольку они казались ей неуместными и ничем не примечательными, а потому она заполняла все свободное пространство на бумаге рассказами о двух созданиях, привносивших в ее жизнь радость: Нане и Мар Альтамира.
Для нее вдруг стало открытием, что писать Виктору о Нане не составляло особого труда. Когда же она рассказывала ему о Мар и о том, как ей посчастливилось с ней сдружиться, ее вдруг накрывало лавиной противоречивых чувств. Никогда прежде ей еще не доводилось встречать столь сильных женщин, какими были Мар и донья Ана, она восхищалась ими и стремилась перенять от них столько, сколько могла. Всякий раз, покидая дом доктора Альтамиры, она ощущала себя чуть более значимой, нежели когда переступала порог. Вместе с тем в ней просыпалась некоторая досада, обремененная завистью.
Знаю, что не следует желать того, что есть у других, но, Виктор, ответьте же: ужасно ли хотеть родиться в другой семье, отличной от твоей? Грех ли это, по-вашему?
