За несколько напряженных часов удалось наладить наш общий быт. Теперь мы жили вместе: вместе ели, вместе спали, вместе ухаживали за огородами и оставшимся в живых домашним скотом и птицей. Сельский клуб, в который раньше мы приходили только по праздникам и на партсобрания, стены которого еще хранили память о веселых танцах выпускного, всего за несколько часов превратился в перевалочный пункт – наш общий дом.
Бессонная страшная ночь первого воздушного налета научила многому. Теперь мы не могли позволить себе беспечно ложиться и спать всю ночь – вместо этого назначали дежурных: спали по переменке по два-три часа. Пока одни отдыхают, другие сидят на улице и прислушиваются к ночной тишине, на случай внезапного воздушного налета. Когда теперь уже знакомый рев приближающейся немецкой авиации прорезал тишину августовского неба, дежурные подавали сигнал, мы вскакивали, брали детей и убегали в лес – до окончания воздушной атаки.
Дни сменялись быстрым калейдоскопом – в трудах и общих заботах. Наша единственная связь с внешним миром – радиоточка – после очередного ночного налета тоже была разрушена. Мы не знали последних вестей, сводок с фронтов, где враг и куда направляется тяжелая поступь войны, но этого было и не нужно. С каждым новым рассветом мы слышали, как отдаленными взрывами и грохотом подступающей канонады, вводя в цепенящий ужас, приближается линия фронта. Нам оставалось только ждать – уже не «если», а «когда» до нас дойдет это сносящая все на своем пути машина нацизма.
В самые тревожные минуты, когда до меня доносилось эхо от разрывающихся в ближайшем лесу снарядов, я невольно думала о Марийке и радовалась, что ее с нами нет. И, может быть, крушащая все на своем пути машина фашизма, наконец, остановится и не дойдет до Куйбышева и других российских городов, что ее остановят наши героические солдаты, среди которых где-то на неизвестном мне направлении, если еще жив, сражается мой отец.
В то жаркое августовское утро я как обычно работала в огороде, затем готовила с мамой большую кастрюлю какого-то съедобного картофельного варева для всего поселка и с тревогой посматривала в сторону леса, откуда доносились звуки приближающегося боя. Несколько часов постоянной перестрелки и грохота, как мы теперь уже точно знали – от артиллерии, постепенно стихли. Что это означало, думать не хотелось.
Как и в утро после нашего первого воздушного налета, наступила звенящая тишина. Бой кончился. Порыв теплого летнего ветра донес звуки приближающихся со стороны леса моторов и скрежет колес тяжелой техники. Через несколько минут на опушку перед нашим сельским клубом, принося удушливый запах дизеля, выехали неповоротливые мотоциклы с люльками и грузовики с открытыми кузовами. За техникой медленно и будто по-хозяйски шли, переговариваясь, колонны очень высоких темноволосых и рыжих мужчин, с острыми, как будто вырубленными топором плечами и лицами. Они были одеты в серую форму с металлическими и тканевыми нашивками, на которых были изображены птицы и странный зигзагообразный знак.
Машины остановились, рев двигателей затих, и я услышала резкую, с упором на согласные звуки речь. Она была мне знакома. Годами, с каким-то непонятным для меня самой упорством, граничащим с упрямством, я изучала хлесткое грубоватое звучание немецких слов.
Немцы. В наш поселок входили немцы.
