Она откинула голову, и ее волосы коснулись щеки Черкашина. Она умело наступала, пока еще сдержанно, не отыскивая в своем арсенале нового оружия. Следует оступиться, покрепче опереться на его руку вот тут, проходя мимо монументального кондуктора, чуточку заторопиться и как бы невзначай прижаться к своему спутнику. Можно помолчать. Восточный мудрец когда-то изрек: «Если ты уверен, что твои слова дороже и значительней твоего молчания, тогда говори». Пока ее не занимали извечные расспросы, предшествующие сближению. Есть ли у него жена, дети, родители? Очевидно, есть; жена и дети – безусловно. Это не имеет значения. Ведь ее не беспокоило прошлое. Черкашин пытался что-то рассказать ей, упомянул имя и отчество своей супруги, и она его мягко остановила:
– Давайте условимся, Павел Григорьевич: сегодня только мы двое, и больше никого. Поймите меня правильно. Мне хочется так…
Она недолго подождала. Чсркашин наклонился к ней ближе, коснувшись ее щеки, и как бы выдохнул чужим, сдавленным голосом:
– Мне почему-то кажется, Ирина Григорьевна, что я вас знаю давно, давно…
– Не надо так… Вот и шаблон. О нем я вам напоминала. Так же все говорят…
Он высвободил свою руку, нахмурился.
– Не обижайтесь на меня, – попросила Ирина с прежней теплотой, – ладно? Может быть, мы больше никогда не встретимся. Лучше, если мы добром будем вспоминать друг о друге. Я иногда делаю необдуманные поступки… еще чаще необдуманно говорю…
Они молча дошли до последней платформы с коксом, поверху забрызганным известью.
– Видите, черная поверхность покрыта белым. Возьмите с платформы хотя бы ведро кокса, и хищение будет заметно… – Она беззвучно рассмеялась. – Не всякий человек согласился бы на такую процедуру…
– Особенно женщины, – нарочито дерзко добавил он.
– Некоторые, – поправила она его с достоинством и сухо сказала: – Вернемся в вагон. Ну… Помогите же мне… офицер…
Черкашин нагнулся с площадки, взял ее за узкую кисть руки, обтянутую лайковой перчаткой. Прикоснувшись к нему всем телом, она обдала его запахом духов и кожи. В вагоне Ирина задержалась в коридоре. Поезд мягко тронулся. Мимо проплыли железнодорожные высокие фонари.
– У нас мужчины разучились ухаживать за женщинами, – грустно упрекнула Ирина. – Забыты пушкинские времена…
– Не знаю даже, что вам ответить… – Черкашин замялся.
– А вы не отвечайте. Давайте догадываться, о чем думает каждый из нас…
Заботин приподнял голову с подушки, включил свет и, нагнувшись, оглядел купе.
– У Черкашина, видно, на винты намотало… – буркнул он. – Ты спишь, флотоводец?
– Дремлю, – ответил Говорков, в душе отчаянно завидовавший успехам Черкашина у женщин. – Дамочка экзотическая, как водоросли Саргассова моря. Ты заметил, что любая из ее вещей – «мейд ин»?
– Заметил. Я же из боцманов. – Заботин удобнее пристраивал на вагонном лежбище свое сырое и неуклюжее тело сорокалетнего мужчины. – Заглядывая вперед, можно уверенно предсказать: муженек у нее будет «мейд ин Севастополь». Наши марсофлоты сразу идут на такую приманку. Скажи, плохой бабец, а?
– Что есть, то есть, лукавить не стану, Савелий Самсонович. Только не моряцкая она находка. – Говорков приподнялся на локте и воззрился выпуклыми светло-серыми глазами на собеседника. – С такой поштормовать денек-другой, а потом отрабатывай, браток, задний ход.
– С такой ежели поштормуешь, заднее направление не отработаешь. – Заботин вздохнул. – Она, как пиявка, пока кровушки не напьется, не отвалится…
