Он кивнул.
– Это правда. Спрошу по-другому: какие чувства вы к нему испытываете?
Его предыдущие вопросы мне часто задавали другие, а этот я ставил перед собой сам, но так и не нашел ответа. Что я мог ему сказать? Я, еврей, написавший об убийце евреев. Что в молодости, подхорунжим Забайкальского казачьего войска, Унгерн возил с собой труды по философии, разрывая их на части, чтобы удобнее было уложить в седельную суму и читать в седле? Что на допросе в плену назвал марксизм религией без бога и сравнил его с конфуцианством? Что он не верил в Бога, но верил в судьбу, потому что если она есть, значит, мы не так безнадежно затеряны в этом страшном мире, как если бы ее не было?
Я начал говорить об отвращении, смешанном с восхищением и переходящем в жалость, когда после мятежа в Азиатской дивизии Унгерн превращается в одинокого затравленного волка; о том, как трудно отделить в нем мечтателя от воина, воина – от палача.
– Антисемит и садист. Зря вы его идеализируете, – прервал меня Роденгаузен.
Тут же, видимо, он пожалел о своей резкости и другим тоном спросил:
– Вы ведь не бывали на Хийумаа?
Круг замкнулся. Возвращение к прежней теме предвещало конец разговора.
– Нет, – честно признался я.
– Это видно.
– Каким образом?
– Поезжайте туда и сами поймете.
Передо мной вновь стоял похожий на генерала вермахта старый карьерный дипломат с безразличным взглядом. Он вдруг потерял ко мне интерес. Вежливо простился, но руки не подал, поставил бокал с водой на подоконник, точным движением уронил в него салфетку и направился к выходу.
3
Через полчаса мы с Марио и Надей вышли на улицу. Марио жадно закурил.
– Я видел, ты стоял с Роденгаузеном, – сказал он. – Что он тебе сказал?
Я стал объяснять, что Унгерна он терпеть не может, бесполезно просить у него денег, но умолк, почувствовав сквозь куртку, как палец Нади предостерегающе вжался мне в межреберье. Рушить иллюзии мужа позволено было только ей.
Завернули в соседний ресторанчик.
– Удалось еще с кем-то поговорить насчет фильма? – спросил я, когда выбрали столик и сделали заказ.
– А-а! – поморщился Марио.
– А конкретнее?
– Обещали подумать и разузнать. Это значит, ничего не будет. Немцы никогда прямо не отказывают.
– Может, они в самом деле подумают и разузнают?
– В этом случае назначили бы, когда позвонить. А так – пустой номер. Меня на радио давно пора взять в штат, и они вроде не против. Уже три года думают и разузнают.
Мы с Надей пили красное вино, Марио – виски. На третьей порции он вспомнил:
– Один дед – монгол, другой – русский. А болезнь у обоих была одна.
Его ноготь выразительно щелкнул по краю стакана.
– Возвращайся в Россию, – предложил я.
– Куда? В Мотовилиху?
– Зачем в Мотовилиху? В Москву, в Питер.
– Кому я там нужен!
– Ну, в Монголию. В Улан-Батор.
– Вообще не вариант. Я и монгольский-то плохо знаю. Учился в школе при советском посольстве, дома говорили по-русски. Лучше уж здесь. Тут хоть у Нади работа есть.
Они познакомились в Якутске, где он после консерватории пару месяцев проработал режиссером в театре оперы и балета, пока его не уволили по сокращению штатов. По профессии Надя была коллегой мюнхенской баронессы и устраивала в немецкие клиники тех, кто приезжал на лечение из России. Главным образом онкологических больных.
– Она слишком к ним привязывается, – переключился Марио на ее проблемы. – Жалеет их, опекает как детей, а в итоге они наглеют и шагу без нее ступить не хотят. Им удобно считать, что они друзья, это все по-дружески. Чуть что, звонят: приезжай. Она и летит. То купить что-нибудь, то проконсультировать, то перевести. Много времени уходит на каждого. Это отражается на заработке.
