– Аннуся, так рабочий день, у меня дел по горло…
Снова нотки растерянности в ее голосе.
– Не опаздывай.
Я нажала «отбой» и вернула мобильник Байеру.
Несколько минут мы ехали молча.
Несмотря на нераннее утро, машин на дорогах было много, как и людей на тротуарах. В безоблачном небе хаотично летали чайки, истошно вскрикивая. На их серебристых крыльях сверкали солнечные блики.
Когда-то чайки напоминали мне о море, теперь напоминают о помойке.
– Анна, мне все это не нравится, – вдруг сказал Байер. – И я согласен с Тамраевым, что…
Он остановил додж перед светофором. Красные цифры на нем начали обратный отсчет от 60.
– Не сейчас, Эдгар Максимович, – ответила я. – Прошу вас… Поговорим позже.
Он бросил на меня короткий внимательный взгляд, кивнул.
Я прикрыла глаза. Шишка на голове, увенчанная подсохшей ссадиной, нудно болела. Озноб пробирал до костей.
Перед моим мысленным взором в темноте промелькнула светлая джинсовая куртка – Абдо плавно прошествовал мимо, даже не повернув ко мне головы. Потом я услышала голос отца – тихий, доносящийся издалека: «Не другой идеальный мир… Этот…» Нет-нет, не этот. Не этот. В этом точно что-то не так. Не только моя жизнь разладилась, покатилась под откос и я держу ее на поникших плечах из последних сил. Все вокруг рушится. Кто удержит всю эту махину? Кто подставит плечи?
Мои чувства вновь обрели оттенок мрачности и отчаяния. Я погружалась в зябкий туман, не желая выходить на свет.
Додж мягко тронулся с места.
***
Гостиная – самая большая комната в нашей старой квартире. Я редко захожу сюда. Мне тут просто нечего делать.
Два окна, одно из которых полукруглое эркерное, выходят на проспект. На подоконниках стоят три горшка – с алоэ, бальзамином и геранью. Поливает их, естественно, Тамара. Посередине комнаты – журнальный столик с овальной сосновой столешницей, подаренный мне дядей Ариком несколько лет назад, кресло, два венских стула, у стены – большой диван, я купила его перед нашествием гостей на мое тридцатилетие; на стене напротив двери висит картина, абстракция пастельных цветов. Если в нее долго вглядываться, то начнешь различать лица, но стоит отвести взгляд – они исчезнут. Картину когда-то подарил матери ее прадед; имени художника никто не знал. Хотя в нижней части холста имелись выцветшие инициалы, различить их было невозможно.
Почти вся мебель осталась с прежних времен, основная часть – еще от дедушки. Я выбросила отсюда только старый цветной телевизор и продавленный раскладной диван. Когда-то эта комната превращалась на ночь в родительскую спальню, с утра вновь становясь гостиной, где наша семья проводила время за просмотром телевизионных передач или игрой в «Эрудит».
Всех, кто приходит ко мне последние семь лет, я принимаю только здесь.
Сейчас напротив меня, на венском стуле у журнального столика, сидела Лена Кучерова. Она всхлипывала, крутила в пухлых руках носовой платок, время от времени прикладывая его к уголкам ярко накрашенных глаз.
Байер расположился на диване, расставив ноги и сложив руки на груди. Его непроницаемый взгляд плюс мое каменное лицо определенно нервировали Лену. Тем не менее за первые пять минут разговора она так и не сказала ни слова правды.
– Не понимаю, Аннуся, о чем ты говоришь… Обидно, честное слово.
– Повторяю вопрос: зачем ты снимала деньги с наших счетов?
– Ничего я не снимала!
– Их нельзя было снять без твоей подписи.
