Не могла Селестина, пока поднималась по винтовой лестнице, не встретиться взглядом и с колоссом Павильона русских окраин, бесцеремонно доминировавшего на Трокадеро и над ним. Вновь она размышляла: как поведёт себя он, даже будучи за периметром? Охватывает ли его периметр целиком? И может ли он быть использован в гнусных целях независимо от ответа на предыдущий вопрос?
Положим, Селестина о Павильоне и не справлялась, но ей и в манифест заглядывать не нужно, чтобы по видимой части конструкции определить гуморы объекта. Ей представлялась грязной фальшью его попытка скрыть свои истинные размеры светлым блеском металла, мимикрировавшего под небесную твердь, но на деле – царапавшего и рассекавшего её, впивавшегося в неё. Было странным, но она не обнаруживала признаков горения, только ощущение холода. «Стало быть, это одобрено на самом верху? Ещё и Выставку переживёт? Жуть». Казалось, сооружение зачем-то пыталось соперничать с Дворцом, передразнивало его, выворотив наизнанку само естество, превращало себя в огромный оргáн. Чем дольше она смотрела на него, тем больше была уверена, что оно вследствие извращённой эндотермической реакции изымает из пространства краски, музыку, ароматы и очаровательную квазигармонию, подменяя своими, излучавшими что-то неземное, что-то на стыке первопричин космоса и хаоса. Чужеродный кристалл отталкивающей сингонии, чьи трубы-щупальца присасывались к пространству и времени и притягивали к себе, душили, давили, обвивали, подобно столь же чуждым созданиям из морских пучин – и теперь расплывались чернильным пятном в меркнущем свете Солнца.
Всё, она не могла на это смотреть, и мучить этим же Сёриз не собиралась, а потому уговорила пересесть на южную террасу: затмение видно так же, только без отвлекающих и угнетающих факторов, а официанты начали предлагать закопчённые стёклышки. Впрочем, всё пошло не совсем по задумке…
«Такого-то левиафана проглядел! Вот он, корень моей хандры в те дни! А ты знаешь, есть в этом что-то от архитевтисов, октоподов, каракатиц и прочих милашек – приматов океана, избравших путь трудной морской эволюции…», – услышала она исходивший откуда-то снизу разговор по-английски со стороны близлежащего книжного киоска, за какой-то невнятной потребностью разместившегося здесь, ведь он располагал лишь обычной европейской литературой, а потому больше напоминал… «Миссионерскую лачугу сию перерою, но найду тебе то описание из Гюго!» Точно, миссионерскую лачугу! Нет, она решительно хотела увидеть своего собрата по несчастью, но, повертевшись в кресле, так и не смогла найти удобную позу, а разглядеть общавшихся удалось лишь, как это называется, краем глаза – всё-таки, киоск был не совсем в прямой видимости: его загораживал обструганный лес подпорок, рядок высаженных пальм и какие-то декоративные ширмы, ещё и эти чёртовы котелки и цилиндры – где-то за всем этим и притаился источник любопытных речей. Увы, подняться и подойти туда – вот так, напролом, отбросив правила приличия, позабыв о подруге и, вероятно, опрокинув в полутьме столик, не было суждено.
Непонятно откуда выскочила – и соблюла ли правила цехового этикета? – слегка встрёпанная, замотавшаяся Корнелия, у которой были новости. Тем временем сургучом наплывала Луна на дневное светило, и на ней уже начали проступать тёмные сигилы, де-факто скрепляющие любые заклятия и умбральные контракты.
