– Я тогда пошёл, – ответил я. – Тоже поужинаю.
Только вот кусок мне в горло никак не пролезал. Кое-как уговорив себя поесть и дождавшись, пока наш паренек принесет из камеры Гиты порожнюю посуду, я снова туда вернулся.
На сей раз корпии уже видно не было. Горели еще две свечи, толстые, поставленные в широкие блюдца с водой во избежание пожара.
– Не могу все-таки понять, – продолжил я сходу, – отчего вы так спокойны. И так мало боитесь.
– Это договорной вопрос? – ответила она мне навстречу.
– Пусть так.
– Учтём. Так вот, Хельмут. Веселое бесстрашие – самая священная моя ценность помимо моей же крови. Если бы я была, скажем, мучительно больна – это бы цену заметно сбило. Если бы хотела обнять Белую Госпожу как невесту… ну, как жениха – уничтожило бы вообще. Именно мое стойкое веселие духа испытывали всякими поблажками: как высоко я их заценю, так сказать. Чем более храбра женщина, чем меньше ей нужно от жизни – тем больше гарантий, что древнее проклятие будет снято навсегда. Вот какие в игре ставки. Понимаешь? А больше мне ответить тебе нечем.
– Это как объяснить, почему у тебя волос русый, а не белокурый. Верно?
– Именно, – Гита кивнула. – Доволен? Исчерпала я твое любопытство?
– Да.
– А теперь сам подставляйся. Как случилось, что знаменитый Готлиб из Бергена пропал без вести?
Снова она вышибла из-под моих башмаков табуретку.
– Отец…
– Говори. Выдать вас всех я, по всей видимости, не успею.
– После того, как погибли те солдаты и Горм, батюшка стал… ну, известен. Знаменит своей искренностью и прямотой. И таковым зван в хорошие семьи. Знаете, что такое фама?
– В Рутене сие называют «мода на человека».
– Там… была одна молодая вдова. Привечала по-всякому, возила с собой переодетым на новогодние маскарады. Знаете, на таких сборищах принято распускаться.
– Пускаться во все тяжкие. Карнавализация а-ля Бахтин…
– Что?
– Чушь и чепуха. И что – их разоблачили по закону жанра?
– Однажды сорвали с него маску и сделали вид, что вдовушка была им обманута.
– Дали ему в зубы дворянство – чтоб ее вконец не опозорить.
– Но не родовое, а пожизненное и ненаследуемое.
– А она в те поры была брюхата.
– Мною…
– Прости, мальчик, я поняла. Он-то сам жив остался?
– Лет пять назад вроде был жив.
Гита обхватила плечи руками, будто озябла.
– Так. Что хотела – то и получила. Выкладывай, что там тебя в прикупе.
Я знал, о чем следует ее попросить. Но не мог.
– Хельмут, слух у меня очень хороший, особенно на Филовы сплетни.
Она встала.
– Да, вот еще какая у меня будет просьба. Я у себя привыкла каждый день мыться, а завтра будет совершенно не до того. Устроишь?
Я еле кивнул и пулей выскочил за дверь.
Хотя выставка особого инструментария у нас давно была не при деле, ради нашего удобства она соседствовала с отменно устроенной баней. Дело не только в том, что люди предполагали с первого раза: по старинной традиции, присяжной палач на твёрдом жалованье смотрел не только за публичными девками, но и за двумя выгребными цистернами, куда стекались поганые воды из города и вообще со всей округи.
Ну, я кликнул нашего парня и велел разжечь самые большие масляные лампы, растопить печку, набрать воды на весь дубовый чан, который был ему по шею, и согреть, натащить побольше мягких чистых тряпок и постелить поверх теплой мраморной лежанки, которая была хитроумно соединена с печью, а кроме того – как ни на то сладить со ржавым замком, врезанным в дверь, что соединяла обе каморы. И поскорей.
