– Что ж, – поклонился Иши, – благодарю, что уделили нам время, шифу[37]. Позвольте в будущем снова к вам обратиться, если возникнет необходимость.
Голос его не дрожал, и он испытал слабое чувство гордости.
– Клан Хань Ин всегда готов оказать все возможное содействие господину Цао Сюаню и его ведомству. Буду рад и впредь иметь дело с вами, господин Си. Я передам главе содержание нашей беседы – думаю, он согласится, – на этих словах голос Хань Шуана неуловимо смягчился.
Погруженный в невеселые мысли, как в темный омут, Иши шел, куда вели, и очнулся уже во внутреннем дворе – Хань Шэнли тряс его за плечо.
– Си Иши, Си Иши, да послушай! Меня вызывает глава клана, тебе придется подождать вон там, в гостевом павильоне.
– Да-да, конечно, иди, – неловко улыбнулся Иши. – Подожду сколько нужно, о чем речь.
Из павильона открывался прекрасный вид на реку, вьющуюся яркой лентой между зеленых берегов. Деревянные галереи над водой бросали на ее поверхность резные сказочные тени – будто рассказывали истории о былых временах. Мальчик в ученическом ханьфу принес чайный прибор и чайник с кипятком, быстро и ловко заварил гостю душистого чая с цветками османтуса. Иши, любуясь видом, вспомнил один давний случай, которому невольно стал свидетелем.
Шоуцзю тогда навестил братьев впервые после смерти матери; до этого он приезжал как раз накануне ее смерти – Иши до сих пор помнил те бесконечные сутки, полутемную комнату, пропахшую лекарственными травами и болезнью, себя пятнадцатилетнего, забившегося в угол вместе с малышом Ючжэнем – тот цеплялся тогда за него, как детеныш обезьяны, не отодрать, и даже не плакал, только крупно вздрагивал. Помнил бледную руку матери в руке сидевшего на ее постели Сяньцзаня, ее задыхавшийся кашель – будто на груди у нее сидел злой дух, вытягивавший жизнь; помнил высокую фигуру Шоуцзю у двери – темную, неподвижную, как страж преисподней в ожидании грешника. Когда мать перестала дышать, Сяньцзань повалился лицом на постель и заплакал, Ючжэнь заскулил тоненько потерявшимся щенком, а Шоуцзю, присев возле Сяньцзаня, долго гладил брата по спине. Старший остался с ними до самых похорон, а потом снова ушел и вернулся лишь спустя полгода с подарками: несколькими искусно выделанными шкурами и набором кистей для письма в грубо вырезанном футляре. Денег он почти не привез – в который раз, и в глазах Иши, уже многое понимавшего в семейных делах и торговле, сказочно-могучий образ брата, великого заклинателя, оседлавшего тучи, несколько померк. Значит, дела у него вовсе не так хороши, как кажется домашним? Но он промолчал из любви к Шоуцзю: понимал, что взрослые встречаются с куда большими трудностями, чем мечтающий о государственной службе подросток, а вот Сяньцзань – как уже потом понял выросший Иши – из любви же к Шоуцзю молчать не стал. Из любви, а еще из обиды: горькой, странной, смешанной с ревностью.
Сяньцзань тогда сильно похудел: после болезни, а затем и смерти отца ему и так пришлось несладко, а гибель матери почти добила его. Он стоял у ширмы, тонкий, почти прозрачный, в белых траурных одеждах, а Шоуцзю сидел у чайного стола в своем темном ханьфу (Иши и не помнил его в другом после ухода того из дома) и упрямо молчал, не сводя глаз с брата. А у Сяньцзаня дрожали губы, дрожал голос, и весь он был как тростник на ветру:
«Дагэ, скажи, почему ты ни разу не появился в клановой одежде? Ты ничего не говоришь о своей жизни, ничего не рассказываешь, неужели мы не заслужили хоть немного правды?»
