– Hi, Джо! – поздоровался мистер Андрасси, сорокалетний мужчина, носивший (и с трудом выносивший) парик.
Часто мистер Андрасси, пользуясь тем, что был один в кабине (с Джослином, но лифтер не в счет), без стеснения приподнимал его и с наслаждением чесал голову, лишенную волосяного покрова.
Сегодня мистер Андрасси был не один. Парик крепко сидел на голове.
– Подпишите этот чек, – советовал он своему коллеге мистеру Боллбушу. – Оставьте мне черную работу, я сам впишу цифру и мое имя.
Мистер Джарвис, мужчина лет шестидесяти, которого Джослин однажды застал боксирующим с воображаемым противником перед зеркалом «Топаза», туманно проронил:
– Бог дает нам горести и трудности. Дьявол – бренди и French fries[29].
Они вышли на первом этаже. Джослин успел помахать своей коллеге Слим, которая управляла лифтом № 3 (по имени «Рубин»). В проеме закрывающейся двери ее губы беззвучно выговорили: «Привет, Джо!»
Новый поток пассажиров взял штурмом кабину Джослина.
Восьмой. Двенадцатый. Тринадцатый. Двадцать первый. Потом прямиком на сорок третий. Рабочий день закончится в три, и он помчится отсиживать свои четыре часа на занятиях в Пенхалигон-колледже.
Нью-йоркские лифты не переставали его ошеломлять. Во Франции, как правило, надо было потянуть тяжелую решетку, которая отъезжала с оглушительным лязгом, и толкнуть скрипучие деревянные створки. Видимые провода вибрировали, как струны виолончели. Поднимаясь, можно было успеть поболтать с консьержкой, натиравшей пол на лестнице.
Здесь – ничего подобного. Кабина в Хаксо-билдинг едва слышно шипела, размером была в три раза больше ванной в «Джибуле» и комфортна до роскоши. Она походила на шикарную кондитерскую, с двумя скамейками, обитыми миндально-зеленой кожей (на которых регулярно разваливался мистер Стронджер, мастер педикюра с семнадцатого; он страдал от косточки на ноге), пышным ковром заманчивого лакричного цвета и почти богемским зеркалом.
Ее стены, атласно поблескивающие, как слоновая кость, предлагали вам две картины. Две возможности счастья в серебряных рамах: на одной вы участвовали в регате в Нантукете; на другой Ван Гог дарил вам свои ирисы. В центре коврового покрытия лежал маленький круглый коврик, которого, по необъяснимой причине, все избегали.
Алтея Хатчесон вышла из кафетерия на седьмом этаже. Она загасила сигарету (да, в кабине были и три пепельницы, все из оникса).
Сегодня на голове миссис Хатчесон красовалась шляпка из бархата и соломки, плоская, как камбала, украшенная мини-вуалеткой, которая не скрывала ее глаз, голубых, как у Елены Рубинштейн. Она каждый день меняла шляпки и работала на пятнадцатом в «Нью-Комет», где сочиняла рекламные слоганы для кукурузы в банках и мясных консервов, пластмассовых зонтиков, зажигалок с защитой от ветра и лака для ногтей.
– Кё понсе ву дё моу нуво шапо?[30] – с трудом выговорила она. Эту фразу она наверняка разучивала несколько часов.
– Никогда не видел ничего симпатичнее, – ответил он по-французски (и нажал кнопку 15). – Ставлю ужин с Кэри Грантом, если ваш голос так же красив, как ваши перья, то вы – Феникс наших дубрав.
Она на всякий случай прыснула, очень мало зная французский и совсем ничего о Лафонтене. Джослин оценил шляпку с усиленной эзотерической мимикой, подергивая себя за ухо.
– Нет, – заключил он.
– Нет? – переспросила миссис Хатчесон, готовая встревожиться.
– Нет. Не меняйте ни перышка. Эта
