Мёд для убожества. Бехровия. Том 1 - страница 35

– А оружие мне полагается? Цепь какая-нибудь, например? Например, моя? – я поднимаю бровь, с опаской отхлебывая мутно-коричневое нечто из стакана. На поверку это просто-напросто травяной отвар. Подслащенный медом, он не утратил горечи, но дарит сносное шалфейное послевкусие.

– Таби… Ну, мастер Табита то есть, не велела, – пожимает плечами Лих. – Говорит, ты на волоске висишь, и «испытательный срок расставит всё по местам, ага». Да и черт его знает, где твоя цепочка…

– Бред какой-то, – я со стуком опускаю стакан на стол. – Мне что, залож… одержимых поцелуем разлучать? – даже ввинчиваю таборянские словечки, обомлев от такого абсурда. – Или вежливо просить их повеситься на ближайшем столбе?!

– Да не трусь ты, Бруг, – Лих самодовольно задирает острый подбородок, и по лбу его рассыпаются кудри цвета ячменного пива. – Как положено, любому новобранцу дают цеховика-наставника. А у тебя их целых два! Первый, это я, если ты не понял…

– А второй? – хмыкаю я, уже предвкушая незабываемое наставничество.

– Великолепный Сираль, конечно! – торжественно заявляет Лих и, нагнувшись к спинке стула, вдруг резко выпрямляется – как тетива болтомета после выстрела.

Металлически чиркает, и в вытянутой руке «цеховика-наставника» возникает длинная шпага. Та самая, что гнала мою Шенну в Прибехровье. Чертова шпага… Однако выполнена неплохо. Пусть клинок ее с нехарактерным желобком и много шире, чем у шпаг дуэльных, но отполированная до блеска чашка, защищающая кисть руки, выглядит статусно. Она не из золота и даже не позолочена, да уж больно хитро и тонко сплетены ее дужки.

– Ну, как он тебе? – с плохо скрываемым возбуждением интересуется Лих.

– Нормальный, – с видом ценителя киваю я.

– Просто нормальный?! – Лих возмущенно разрубает над столом невидимую нечисть.

– Хороший.

– Потрясающий! – возмущенно протыкает воздух Лих. – Ты должен сказать, дядя, что это лучший клинок отсюда и до самой Льдечии!

– Да-да, лучший, – соглашаюсь я, а сам прикидываю, за сколько злотых можно заложить эту игрушку в ломбарде. – А чего Сираль-то?

– А, так его ворожей-кузнец назвал. Ну, он-то сам из Хаззы. И говорил, типа, это по-местному… Какая-то самая хищная и свирепая морская птица, вот.

– Чайка, что ли? – усмехаюсь я.

– Сам ты чайка! – Лих возвращает шпагу в ножны. С нажимом так, словно в наказание прячет «лучший клинок» от моих недостойных глаз. – Чайками крылатых крыс зовут, я это точно слышал. А то птица! Хищная, морская!

– Ладно, – вздыхаю я. – Раз хищная и морская, то безоружный Бруг спокоен за свою безопасность.

– Вот и сразу бы так, – вновь задирает подбородок Лих, подхватывая со стула мятый плащ винного цвета. – А теперь пошли уже. Не то ошейник твой…

Я сглатываю, вспомнив про счетчик, на который поставлена моя жизнь. Стальная удавка сразу как-то ощутимее стягивает мне горло, и я спешно поднимаюсь на ноги.

– И правда… – шнурую куртку до середины, и та согласно скрипит. – Пора бы Бругу размяться…

– Тогда за мной, новобранец!

…а когда Бруг разомнется, вы завизжите от восторга перед его мощью. Но от восторга – только вначале.

Я впервые увидел город при свете дня. Впрочем, Прибехровье так и осталось серым, безрадостным муравейником работяг. Запыленными легкими угольщика, что кашляли трубным чадом и отработанной сажей. Солнце, взобравшееся по склонам гор, не делало этот утлый райончик краше. Наоборот.

Здесь было несравненно чище, чем в каком-нибудь Стоцке, тонущем в помоях и уличных свалках, но нищая убогость улиц резала глаза. Веками не мытые, местами заколоченные окна даже не намекали на радушие жильцов. Ободранные фасады бараков пестрели кривыми надписями, либо похабными до примитива, либо состоявшими из символов, значения которых я не понимал.