Читать онлайн Илья Рясной - Барон с партийным билетом

Сабля кривая. Улыбка кривая. Морда тоже кривая. Басмач Абдрахман во всей красе. И говорит по-русски криво, безобразно коверкая слова:

– Что, Красный шайтан, лишишься башка! Абдрахман сильнее! Абдрахман тебе башка рубить! Ты не можешь Абдрахману башка рубить, потому что сабля нет!

И хохочет – как ворона каркает. Но, в чем-то он прав. В его готовности «башка рубить» я никогда не сомневался. Он ведь один из последних курбаши – предводителей крупных басмаческих банд, терзающих юг Туркестана. Из-за звериной хитрости и жестокости продержался дольше других. Долго же мы за ним гонялись. Почти дожали, и вот…

В азарте преследования угораздило меня с пятью бойцами вырваться вперед. В результате угодили под камнепад. А потом и под пулеметную очередь. Так и остался я один. Вот теперь стою на каменистой площадке у самого обрыва. Вокруг меня пятеро ближайших нукеров Абдрахмана возвышаются в седлах пританцовывающих и взволнованно бьющих копытом лошадей, которые еще не отошли от бешенной скачки. Но скачка не закончилась. И нукеры всем своим видом показывают нетерпение. Оно и неудивительно – какое тут терпение, когда по твоим пятам идет закаленный в боях, не знающий пощады отряд войск ОГПУ.

Понятно, что разумнее побыстрее покончить с русским и улепетывать, что есть мочи. Но Абдрахману никто не противоречит. Те, кто противоречили, давно мертвы. Потому что предводитель банды самонадеян, свиреп, беспощаден и не терпит никаких возражений. Бай он и есть бай.

– Да, ты силен, – кивнул я, и его улыбка стала еще шире. – Но скажи, если ты так силен, где твои люди, Абдрахман? Где те сотни нукеров, которые служили тебе? Где декхане, которые покорно валились тебе в ноги при одном твоем появлении?

Абдрахман издал нечленораздельный звук.

– Нукеры легли и кормят грифов, Абдрахман. А без них ты не силен. Без них ты слаб. И декхане больше не будут кланяться тебе. А оставшиеся воины скоро тебя убьют – ты им давно надоел! И, кстати, твоя отрезанная голова – это им прощение от советской власти всех грехов.

А, терять все равно нечего. Полный надежд и свершений 1933-й год, похоже, стал для меня последним. Оставалось напоследок хоть позлить этого горного барана. И, может быть, посеять зерна раздора – глядишь, что и получится. Вон как басмачи напряженно и многообещающе переглянулись.

– Ах ты, сын ишака и внук лисицы! – взвизгнул Абдрахман. – Я буду резать тебя по частям! Я буду возить тот обрубок, который еще дышит, по дорогам! Буду показывать тебя правоверным! Я буду посыпать твои раны солью! Я буду…

Фантазия у него разгулялась. Но ее полет прервали самым бесцеремонным образом.

– Курбаши, гяуры уже у подножья горы! – подскакал к нему всадник. – Нам надо спешить!

– А, – досадливо воскликнул Абдрахман и сделал в направлении меня, связанного и пытающегося сохранять гордую позу, шаг.

Улыбка басмача стала еще кривее, морда – безумнее. Он поднял свою саблю.

Ну вот и все. Спасения нет.

Что, же товарищи по борьбе. Надеюсь, моя жизнь не прошла даром. Прощайте!

Кривая сабля начала движение. И мир для меня померк. Звуки и свет пропали…

Блымс – звон стали. Я ощущаю в руке удобную рукоятку. Не думая, по наитию, взмахиваю рукой. Снова звон стали.

Померкший было мир вокруг меня включился. Только света в нем куда меньше. Здесь нет солнца. Будто нанизанная на шпиль старой башни висит огромная, с красным отливом, луна.

Я плохо понимаю, что происходит. Ощущаю, что зажат с одной стороны каменной стеной, с другой – монотонно журчащей речкой. Но осматриваться времени нет. Руки двигаются сами.

Больше чувствую, чем вижу – сверху на меня летит клинок. И слышу крик:

– Отдай свое ухо!

У меня всего два уха, и первым попавшимся отдавать я их не намерен. Поэтому парирую удар лезвия. Еще один. Заодно оцениваю обстановку.

Против меня трое. Кто они? Да Бог его знает. На них какие-то потешные маски, будто на лица натянули резиновые изделия, носы уши сплющены. Но дышать могут, все видят – значит, не резина.

Лезут они на меня с клинками всем скопом, отчаянно мешая друг другу.

– Ухо! Только ухо! – кричит кто-то с зубчатой стены. Его темный силуэт угадывается на фоне чуть менее темного неба.

Сдалось им это ухо!

Я окончательно прихожу в себя. Понятно, что драчка идет знатная, три на одного. Но на какого одного! Ну, держитесь, басмачи. Известный на весь Туркестан Красный шайтан вышел на смертный бой!

Эх, жалко нет у меня моей любимой казачьей шашки. В руке что-то такое не слишком внушительное, вроде полуметрового меча, римляне такими драться любили – короткий, острый. Гладиус называется. И у моих противников примерно такие же.

Острие слегка карябает меня по руке. Боль и злость обрушиваются волной. Ну, басмачи, сами напросились!

Отбиваю выпад, который метит мне в бедро. Бью в ответ ногой, и с каким-то жалким писком противник уносится во мглу. Второй замирает на миг. Издает возглас удивления.

В таких делах мешкать нельзя. Я резко сближаюсь и, используя инерцию, левой рукой бью его в лоб. Он тоже улетает. Что-то во мне силушка молодецкая разгулялась!

Последнему противнику уже не нужно мое ухо. С грозным криком «умри, худородный» он размашисто рубит по моей шее.

Ну, это совсем как-то даже унизительно для меня. Замах широкий, удар медленный. Совсем не ценит противника.

Я подставляю свой клинок, вывертом кисти выбиваю оружие у негодяя, следующим ударом полосую его по плечу.

Опять писк. Схватившись за плечо, противник делает шаг назад. Оборачивается и улепетывает.

Поле боя очищено. Павших нет. Кровь присутствует, но совсем мало. Это разве сеча? Так, легкая разминка. И закономерный итог. Как мой дед-казак говорил: «Кто проворен, тот результатом доволен!»

Я поднимаю глаза и смотрю на стену. Темная фигура все еще там. Судя по всему, это заводила и контролёр данного форменного безобразия. Он оборачивается и исчезает.

А со мной происходит то, что и должно произойти. Азарт сечи спадает. И голова вполне закономерно начинает идти кругом в попытке объять все происходящее. Вот с этим проблемы, потому что не только все непонятно, но и совершенно дико.

Я делаю несколько шагов и лбом прислоняюсь к холодному камню крепостной стены. Где Абдрахман и горы? Где моя неминуемая смерть, воплощенная в отточенной кривой сабле?

И где я, в конце концов? И, главный вопрос, который задавал прогрессивный писатель Чернышевский: что делать? Кто виноват – будем думать потом.

И вдруг постепенно, вместе с ударами стрекочущего, как пулемет «Максим», сердца, рывками, откуда-то со стороны начало просачиваться осознание. Сначала ручейком. Но постепенно набирало силу и объем.

Я оторвался от стены и встрянул головой.

Да, чтобы переварить это – нужно время. А еще требуется сильная воля, чтобы просто не свихнуться. Ладно, главное, я знаю – куда мне идти. Пока этого хватит.

Я подобрал лежащий на земле трофейный длинный кинжал – золотая рукоять, узоры, сразу видно, что штука дорогая. И сталь хорошая. Пригодится. Что с боя взято, то свято.

И побрёл, тяжело переставляя ноги, вперед…

Я меряю шагами длинную узкую комнату. Нервно и размеренно, как птица секретарь, которую я как-то видел в столичном зоопарке. Состояние мое крайне нервное. Да и как ему не быть таковым? Тут уж не спокойствие, а разум бы сохранить. Кто более впечатлительный уже готовился бы к официальному визиту санитаров из скорбного дома. А у меня только пальцы подрагивают. И еще мечусь по комнате.

Свихнуться мне не грозит. Меня давно приучили воспринимать любую ситуацию, как данность, какой бы причудливой она ни была. А потом пытаться все это изменить. У нас коммунистов вообще назначение такое – менять окружающее мироустройство.

Итак, что нам дано? Я каким-то сказочным образом переместился в другой мир. Еще сказочнее то, что очутился в теле мальчишки семнадцати лет.

«Эх, где мои семнадцать лет?» – любил приговаривать я, когда утомлялся без меры в лихой рубке или быстрой скачке. И вот сбылась мечта – теперь у меня чужие семнадцать лет против моих честно прожитых тридцати девяти. Это хорошая новость. Так же как и та, что я вообще жив. Как писал великий поэт и борец с самодержавием Пушкин – «не хочу, о, други, умирать, я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Я и живу.

Куда делся хозяин тела – понятия не имею. Как я ощутил неким шестым чувством – отбыл он куда-то в неизвестные края без особого сожаления. Оставил мне память о своей короткой и, в целом, достаточно никчёмной жизни. И теперь эта память кусками, как штукатурка с потолка, осыпается на меня, грозя погрести под своей массой.

В общем, приехали, товарищи! Я, коммунист, член Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(Б) должен во все это поверить! Может, я умер, и все это предсмертные видения в катящейся по камням по склону горы голове, которую снесла сабля Абдрахмана? Вряд ли. Слишком уж все реалистично. Ущипнул себя за руку – больно. Значит, не чудится. Или боль тоже почудилась?

Я прошелся еще раз по комнате и присел на широкий подоконник. Надо успокоиться. Надо думать. Надо решать.

Итак, память, отзовись и подскажи, где я? Ответ получаю тут же. Как понимаю, это что-то вроде студенческого общежития. Здесь живут слушатели и студенты некоего среднего учебного заведения.

Большинство моих однокашников в этом общежитии ютятся в казарменных кубриках на двадцать-тридцать человек. У меня отдельная комната. Почему? Так положено.

Обстановка в комнате напоминает мне одиночную камеру в Петропавловской крепости, куда меня беспокойная судьба профессионального революционера занесла в 1917 году на долгий месяц, до тех пор, пока в феврале не скинули царя.

Скупо здесь, сурово. Умывальник в углу, кран ржавый, но вода из него течет чистая. Стены и потолок выкрашены в ужасный коричневый цвет. Кровать железная, с шишечками – прям богатство, такие в деревнях очень любят. И матрас ничего так, упругий, из неизвестного материала. Тумбочка. Узкий, покосившийся, шкаф. Лампа под потолком без абажура, выключатель – отлично, электричество есть, значит, в этом месте был свой план ГОЭРЛО.

В углу висит полуметровое зеркало, добрая часть внизу, наискосок, сколота. Как же я упустил это из виду? С самого начала нужно было посмотреть на себя, а не любоваться на лампочку Ильича под потолком.

Останавливаюсь перед зеркалом. Всматриваюсь в отражение. Это, несомненно, я. В крайнем случае очень хорошая копия. Только годков на двадцать помоложе и чуть выше ростом, а еще – для своего возраста куда более крепкий, чем был в свое время. Мускулатура крепкая. Оно и понятно. Это фигура человека, никогда не знавшего голода и лишений.

Шрамов нет – тех, которые сопровождали мой путь в жизни, и за каждым из которых стояла своя история из жарких схваток, побед и поражений.

Глаза точно мои, по-цыгански черные, бездонные. О них легенды ходили среди басмачей. «Красный шайтан в глаза посмотрит, душу в плен заберет». Очень надо!

Одежда – о, это отдельный разговор. Темно-синие брюки и такой же пиджак, зеленая рубашка и бабочка вместо галстука. Все из какого-то легкого и, как мне кажется, очень крепкого сукна. И все бы ничего, но на рукавах какие-то кружавчики, воротник в узорах – все какое-то безвкусно затейливое. В такую мужскую одежду раньше суфражистки одевались, когда хотели привлечь к себе внимание. И шляпа еще у меня есть – с узкими полями и серебряной кокардой.