Медный всадник - страница 79

Бросившись на землю, она поползла к кустам и забралась под упавший дуб. Немцы бомбили деревню и Толмачево еще целый час. Она видела, как горят кусты, через которые она только что ползла. Пылающие ветви деревьев падали на землю рядом с ней.

Татьяна поняла, что пришел конец. Она умрет, одна под этим дубом, где ее никогда не найдут. Кто из родных захочет ее искать? Она сгниет здесь, а на Пятой Советской откроют очередную бутылку водки, выпьют за нее и закусят соленым огурчиком.

Когда бомбы перестали падать, она просидела под дубом еще около часа. На всякий случай. Лицо и руки распухли от ожогов крапивы. Ничего, все лучше, чем бомбы. И хорошо, что она догадалась держать паспорт со штампом Красенко в нагрудном кармане рубашки. Без него она далеко не уйдет: ее задержат в первом же сельсовете или на проверочном пункте.

Татьяна вернулась в Толмачево, постучалась в первый попавшийся дом и попросила что-нибудь поесть. Ей разрешили переночевать, а утром она увидела около горсовета военный грузовик, показала паспорт и попросила подвезти до Луги. Ее высадили на восточном конце линии обороны, ближайшем к Новгороду.

В первый день она выкапывала картофель. Не найдя мальчиков в лагерных формах, она спросила у сержанта, куда послали подростков из лагеря. Тот промямлил что-то насчет Новгорода.

– Их всех отправили туда, – добавил он уходя.

Новгород? Озеро Ильмень? Так Паша там? Значит, и она туда отправится. Она умылась в ручье и улеглась под деревом.

Наутро начался налет.

Осколочные бомбы взрывались перед ее глазами, и казалось, каждая была предназначена для Татьяны. Она поняла, что нужно любой ценой выбираться из Луги. Гадая, каким образом доехать до Новгорода, Татьяна шла сквозь дым. Неожиданно ее окружили трое солдат, спросили, не ранена ли она, и приказали следовать за ними в полевой госпиталь. Она неохотно подчинилась и едва не взбунтовалась, узнав, что от нее хотели: ухаживать за умирающими. А умирающих было так много! Солдаты, женщины, деревенские дети, старики. Все лежали в наспех установленной палатке. Все доживали последние минуты.

Татьяна никогда не видела смерть так близко и теперь, зажмурившись, молила кого-то, сама не зная кого, о возвращении домой. Но назад дороги не было. Госпиталь охраняли солдаты войск НКВД, готовые поддерживать порядок и сделать все, чтобы добровольцы вроде Татьяны выполняли приказ.

Стиснув зубы и скрепя сердце, Татьяна училась останавливать кровотечения. Но даже это не помогало. Раненые умирали. Она не могла делать переливания крови, потому что крови не было. Не могла предохранить раны от заражения: не было лекарств. Не могла унять боль – доктора отказывались давать морфий умирающим: приходилось экономить для легко раненных, тех, кто еще мог вернуться на фронт.

Татьяна понимала, что, будь у них сульфидин или кровь, многих можно было бы спасти; по крайней мере они имели право умереть без мук, под действием наркотика.

Ошеломляющая беспомощность, которую Татьяна чувствовала в эту первую ночь в полевом госпитале, почти затмила ту, которую она испытала, не найдя брата.

Наутро один из солдат со смертельной раной в груди спросил, девочка она или мальчик.

– Девочка, – грустно обронила Татьяна.

– Докажи, – попросил он, но, прежде чем она успела доказать, солдат умер.

Из громкоговорителя около офицерской палатки неслись голоса с сильным германским акцентом, призывающие русских переходить на сторону немцев и ехать в Германию. Снова разбрасывали пропуска через линию фронта и, не дождавшись перехода изменников, пытались убить оставшихся бомбами и пулеметным огнем. Потом все затихало до вечера, когда бомбежка возобновлялась. Между налетами Татьяна ухаживала за умирающими.