– Сядь здесь, тебе туда нельзя.
А сам исчез вслед за Федором под пологом. Маруся опустилась на примятую траву и продолжила осматриваться, выхватывая из темноты звуки и силуэты. Вдалеке зазвучала гитара, послышался мужской голос, а из темноты внезапно выступили два голых малыша. Смуглые детишки с торчащими во все стороны вихрами подошли к ней сбоку, и самый смелый решительно потрогал ее озябший локоть.
– Ой! – вскрикнула она и воззрилась на детей. – Вы же замерзнете!
Дети с неподдельным интересом рассматривали незнакомку, а она вглядывалась в их чумазые мордашки при свете костра и улыбалась, боясь спугнуть. Их молчаливую дуэль прервал Дмитрий Алексеевич, вышедший из шатра вместе с Федором.
– Нам повезло, сегодня в таборе праздник. Ты сможешь увидеть и услышать все сама.
– Что услышать? – не поняла Маруся.
– Как надо петь!
– Я хорошо пою! – заупрямилась она. – Я всю жизнь пою. У меня музыкальное образование, между прочим.
– Ты поешь голосом, Маша, а они сердцем. – Он впервые назвал ее по имени, и она почувствовала почти неуловимые изменения в его тоне. – Ты знаешь разницу?
Она знала. Ее сердце вовсе не хотело петь, оно хотело плакать, оно задыхалось от боли, оно почти истекало кровью, пока Маруся произносила знакомые слова романсов и незнакомые слова ресторанных песен.
– Это мое личное дело! – возмутилась она и вскочила на ноги.
– Ты или будешь петь с полной выкладкой, или катись на все четыре стороны, – помрачнел непонятый в своем благом начинании хозяин. – В богадельне вакансия уборщицы открылась.
Он едва сдержался, чтобы не заорать, что ее независимость и ее театральные страсти гроша ломаного не стоят, если она не хочет сдохнуть с голоду, но вовремя заметил недоумение в глазах Федора и сдержался.
– Значит, буду мыть полы или милостыню просить! – уперлась женщина.
– На руки свои посмотри, уборщица! – охладил ее пыл Дмитрий Алексеевич. – А насчет милостыни… Никто тебе не подаст. Не в моем городе. Поэтому послушай, как должно быть, от тебя не убудет. – Цыган отступил к шатру, предоставив гостям возможность договориться без свидетелей. – Ты можешь петь и хорошо поешь. – Мужчина обстоятельно расположился на неизвестно откуда взявшемся складном стульчике и потянул ее вниз. – У тебя отличная техника, сильный голос, и ты ни разу не сфальшивила. Но при этом ты – как мороженая форель. Послушай их и поймешь, что можно по-другому. Как будто никого нет, и ты поешь для себя. А врать себе смысла нет, так?
– Так, – прошептала она, оставив попытки высвободиться из его стальных пальцев.
И внезапно он рассмотрел то, что не смог увидеть при солнечном свете за два прошедших дня. У нее были совершенно невероятные глаза. Огромные, как фарфоровые блюдца, и бездонные, как темный омут в заросшем ряской пруду. Он с детства знал, что в таких омутах водится всякая нечисть, вроде водяных. А в лунные ночи на поверхность всплывают русалки, соблазняющие путников женской грудью и плетущие из любовных речей сети для незадачливых юнцов.
Маруся не шевелилась, и по темной глади ее омутов метались блики от костров, тревожа подводных обитателей. Мужчина с усилием стряхнул ночное наваждение и продолжил, отвернувшись к огню:
– Если тебе больно – пой так, чтобы было слышно, что больно, если тебе весело – это твое веселье, и незачем его стыдиться. За сценой можешь быть хоть поленом, но песню надо проживать.
