Облегчаясь, как обычно это бывает поутру, долго, где-то с минуту, я почти автоматично насвистываю мелодию из Скрябина. Но где-то на седьмой ноте – останавливаюсь, так как вспоминаю, что насвистывал ее незадолго до взрыва.
Подхожу к почтовому ящику, с тяжелым, металлическим скрипом открываю и обнаруживаю две весточки. В Безименни так устроено: люди раскладывают свои послания по четырем ящикам. А утром почтеры их разносят по адресам. Всего таких ящиков по городу – двадцать восемь. Почтеров должно быть, соответственно, тоже двадцать восемь. Каждый почтер берет на себя одну из четырех частей города. Устарелая система, но работает нормально.
И обе две весточки не несут в себе жизни. Они из госпиталя:
1) «01:24. Время смерти Сайнтголги Бээс.» – печатным шрифтом медсестры.
2) «Я думаю, что скоро отброшу копыта. Приходите. Палата 24. Бьюфорд», – очень криво и разлаписто. Писал правой рукой. Он левша. Вернее, был им.
Это двое моих коллег, которых ранило взрывом. Сайнтголга была милой женщиной, всегда добро и искренне улыбалась. Была спокойной и мне симпатизировала. Но она теперь в другом мире. Возможно даже, в Большой Реальности ей повезет больше. Хотя, может как раз наоборот: ей повезло, что она умерла? Никто не знает.
Бьюфорд – мне добрый приятель. Он находился на третьем этаже, когда прогремел взрыв. Осколком ему оторвало руку. Будет тяжко еще и его потерять.
Я делаюсь пасмурным и сажусь на диван. Босые ноги упираются в паркет пола, залитого солнцем из огромного окна. Жаль так.
– Ты чего? – Бормочет Рчедла, приподняв голову со смятой подушки. Очевидно, ее тоже разбудило солнце, или предчувствие неладного.
Я молча сую ей в расслабленную руку весточки. Она неохотно и с утренней дрожью сжимает их и подносит к прищуренным глазам, закрывая ими слепящее солнце. Другой рукой выдергивает из под себя подушку, как будто она ей за ночь осточертела. Интересно за ней наблюдать. Она читает, и ее руки снова безвольно брякаются на кровать. Весточки разлетаются, как осенние листья от граблей дворника.
– Сайнтголга была с самого начала обречена.
– Ну да, черепно-мозговая… – она тоже мрачнеет на глазах и поворачивается лицом ко мне, – а мы так легко отделались. Наверное, я должна была быть вместо нее. Я ведь была этажом выше.
– Брось. Как отделались – так отделались. Ничего особого. Извини, что расстроил с утра, – сожалею я и кладу свою руку на ее. Она ее легко сжимает на несколько секунд, а затем отпускает.
– Ничего, я и была не ахти. Но с тобой – как-то спокойно.
Она не первая, кто мне так говорит. Я почему-то устало усмехаюсь.
– Пойдем, навестим, – продолжает она.
– Я приготовлю завтрак.
– Не стоит. Ты сейчас хочешь есть?
– Уже не очень.
– Значит, сходим сначала, потом я – домой. Где у тебя можно почистить зубы?
* * * *
Когда мы заходим в палату, то видим сына, рыдающего у кровати Бьюфорда, лежащего с перевязанным в окровавленные бинты обрубком. Я кладу красный кристалл на тумбочку, что принес в знак нашего визита. Такой же, только чуть больше, уже сжимает в правой руке Бьюфорд. Его принес сын. Рчедла берет из угла два стула и ставит их рядом.
Мы садимся.
– Здравствуйте, – стонет сын, косясь на нас сквозь слезы, и выходит. – Я скоро вернусь.
– Знаете, а мой сын хотел вскоре идти работать на этой станции, – произносит Бьюфорд.
Мы одновременно киваем. Я не знаю, что на это ответить.
– Доктор Кёнсищщ говорит, что мои дела плохи. У меня какое-то заболевание на почве травмы… меня напичкали обезболивающим. Но физическая боль меня не волнует. Меня терзает другое. – Он прячет обрубок под простыню, которой сверху укрыт. – Какая ирония!
