– Я просмотрел твое личное дело, мне настойчиво рекомендовали другого переводчика. Но я привык доверять своему чутью.
– Что стало с моим предшественником? Почему меня вообще так резко перевели сюда? – спросил Мельников.
– А я тебе рассказывал, как пил с Хемингуэем? – и Федин начал травить байки о своей бурной молодости. Вопросы к нему были, но задать их было нельзя. За журналистом тянулся целый шлейф из поломанных судеб, с одной стороны, и облагодетельствованных – с другой. По какому принципу этот веселый человек выбирал, кому помочь, а кого «переехать», было непонятно. Его иногда спрашивали, не родственник ли он того самого писателя Федина, на что журналист отвечал то «да», то «нет» в зависимости от собеседника и того впечатления, которое хотел произвести. Но даже когда обман раскрывался, облапошенный чаще улыбался, чем злился.
Неожиданно к советским гражданам подсел европеец – француз Гастон, с которым Федин тут же начал болтать, забыв о своем товарище. Мельников не знал языка Дюма и Бальзака, но о теме было нетрудно догадаться. То и дело в диалоге мелькали названия городов: Париж, Лион, Марсель… Везде Федин побывал в свое время. А в столице Франции восстанавливался после Испании (по слухам, его ранили во время рискованной операции по подрыву моста).
Гастон недавно приехал в Японию работать в католической миссии. Он долго рассказывал о тех гонениях, которым подвергалась церковь в эпоху Эдо и о том, как они повторились в эпоху милитаристов. В 30-е годы многих католических священников выслали из страны, а придерживающихся пацифистских взглядов верующих прихожан арестовали и продержали в тюрьмах аж до самого конца войны. Все это почему-то вызвало неподдельный интерес у советского журналиста. Еще Мельников заметил, с каким наслаждением его спутник смаковал французский язык, наслаждаясь не столько тем, что он говорил, сколько тем как. Мол, какой же я молодец! Федин любовался собой и тем, как за ним наблюдали окружающие.
Неожиданно сильный сквозняк прервал разговор. Кто-то впереди вагона открыл окно. Болтать, уворачиваясь от ветра, стало трудно. Пришлось пересесть на другие места – прямо напротив красавицы. Ведь их так никто и не занял.
Веселая болтовня тут же стихла. Девушка все время сидела к путникам в профиль. И вот они увидели ее лицо целиком. Вся левая сторона была выжжена. Она, стыдясь, прикрыла изуродованную часть веером, который достала из своей сумочки (подобные предметы были в моде в Европе в середине 30-х годов).
Девушка вышла на следующей остановке. Лавку, на которой та сидела, тут же заняли три старухи, обсуждавшие цены на маринованную редьку.
– Всю судьбу поломали, сволочи, – произнес Мельников.
– К такому не привыкнешь, – сказал Федин и допил содержимое своей фляжки. – Никогда.
Гастон ничего больше не говорил. Он тупо уткнулся в окно, любуясь пейзажами, и вышел через две остановки, сухо попрощавшись со своими новыми знакомыми, будто в том, что произошло с той девушкой, были виноваты они.
Мельников почувствовал, что у него начало першить в горле.
К Токио невозможно было привыкнуть. Там повсюду царили шум, суета и пыль. И толпы. Толпы людей, пытавшихся построить то, что называется «мирной жизнью». Война закончилась пять лет назад: повсюду были видны ее шрамы. Ковровые бомбардировки сделали свое дело. Но «мирная жизнь» все-таки налаживалась вопреки всему. Жизнь побеждала смерть. Вернее, замещала. На место хаоса приходил какой-никакой, но порядок. То там, то тут на месте выжженных пустырей вырастали новые дома. Хлипкие, но новые. Особенно впечатлял центр с бетонными небоскребами. Сияли огни рекламы, по радио крутили эстрадные хиты, на улицах устраивались митинги различных партий, смех детей и подростков сливался с грубой речью пьяных американских солдат, которые все никак не могли допраздновать свою победу. На Гиндзу будто снова вернулся дух ревущих2 0-х. Лучше других было жрицам любви, коим оставалось работать по специальности всего несколько лет. Особо ярые борцы за нравственность вот-вот добьются запрета проституции. А пока праздник для одних и выживание для других.
