Беспросветный примитивизм мирков простаков был поистине пагубен для мира словесной игры, для утонченной диалектики, в коей я так вольно резвилась благодаря сполна испитым урокам манеры гейш. Манерность моей речи ввергала родственников в смятение и немую тоску. С каждым разом я все неуклонней возносила себя над ними.
Наплевав в итоге на долг приличия, моя домашняя родня неминуемо отправлялась в обратный путь, густо благодаря меня за неоценимую милость аудиенции. Впрочем, даже сплевывая облегченные возгласы меж деревень, они ничуть не проникались итогами моих красноречивых уроков. Всё в них оставалось прежним, по-коровьи тупым и непросвещенным.
И чем дальше увеличивалась вселенная моей книжной мудрости, поданной в утонченных ризах красноречия, тем трагически огромней становился разрыв между нашими жизненными устоями. После очередного визита неотесанных и невежественных родичей, я убеждалась в горькой правде о реке времен, оттолкнувшей меня от родного тепла на темную для него сторону знаний.
С каждым месяцем эти свидания с родней становились все более бесцельными и печальными. Мы, точно жители из разных далеких стран, все чаще проводили встречи молча, раболепно созерцая друг друга под сводами пагоды. И если первое время эти визиты были долгожданным просветом к родному пепелищу души, то к концу первого года такие передышки стали напоминать череду встреч с посторонними людьми.
Наконец, мои дорогие поумнели настолько, что больше не стремились меня навещать. О чем я едва ли сожалела – ведь над моим естеством вполне довлел мир премудрых канонов и философий зацвета сакуры. Круг моей новой жизни был окончательно замкнут вокруг невидимой цитадели «Сада изобилия» и сосредоточен внутри ее резных ажурных стен.
Как мимолетна юность и безоблачны ее дни! Кажется, лишь вчера я вступала в этот изысканный омут женского искусства гейш. А вот уже отзвенели первые мои пятнадцать вёсен, и пробил торжественный час посвящения в новую, более взрослую ипостась.
В тот судьбоносный день, едва проглянув из опочивальни на молочный прибой внешнего мира, я с радостным трепетом узрела, как двор обители уже пестрел разноцветными лепестками приготовляемого святилища. Служанки сбивались с ног, устилая тропинки узорами из крошечных майских лепестков – для моего же грядущего обряда вступления в цвет возраста.
В полном трепете от того, что после стольких лет обучения ждет меня окончательное посвящение в майко6, я долго совершала омовения и плела волосы в сложнейшие косы. Затем меня препроводили в опочивальню духов, где сэнсэй Акира со всей бесстрастностью равнодушной жрицы начала полагающиеся церемонии.
Впервые за все время обучения мне позволили обнажить свою плоть перед алтарем и фигурками святых. Полностью разоблачившись под бесстрастным оком наставницы, я, стоя на коленях, превратилась в послушную глину для ее творческих рук. Акира принялась старательно вымывать меня из родимчиков и покрывать ритуальными белилами самурайских жен.
Все это время не смел прозвучать ни единый звук из моих уст. В полном безмолвии, как невеста перед брачным ложем, я должна была принимать на себя каждый завиток румян и перламутрового сиянья, накладываемых изощренными ладонями Акиры-сан. Завершив декорирование моего алебастрового стана, мадам облачила меня в свежайшие муслиновые одеяния, благоухающие цветами сливы и орхидеи. В этот момент я уже всецело обрела верный облик натруженной японской дамы.
