– Я бы, парень, с тобой махнулся, – говорит шофер с сальными глазками. – Крути всю ночь баранку, делай капусту, пока другие с девушками? Где справедливость?
Мы тяжело вздыхаем в ответ.
– Я предупреждал, что у вас это сделать удобнее, – говорит молодой человек, волнуясь, когда открывает дверь ключом. – Квартира коммунальная.
В коридоре на одной из калошниц сидят два унылых алкаша.
– Витюха опять с бабой пришел, – говорит один из них, оживляясь. – Витюха, давай к нам, мы еще не допили.
– Первая дверь направо, – шипит он мне в ухо и отрывает от себя цепкие соседские пальцы. Я вхожу в первую дверь направо. Небольшая комната освещена вспышками огня из «видика», в котором пылает стильный американский особняк, выплевывая из окон вопящих детей и женщин. Вплотную к «видику» придвинута детская кроватка, в которой спит малыш, и швейная машинка, за которой трудится девушка. Как можно спать в таком шуме и шить в такой темноте, остается для меня загадкой.
– Ложитесь на диван, – предлагает молодой человек, сбрасывая с дивана детские игрушки, ворохи одежды, газеты и сладострастно чешущуюся кошку.
– Сюда? – малодушно спрашиваю я.
– Другого дивана нет, – злобно отвечает он и обращается к жене: – Дай чистую пеленку.
– Пеленку? – Девушка оборачивается и ест меня глазами.
– Извините, что так поздно, – зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.
– Пеленку? – повторяет она ехидно. – А ты постирал?
– Я зарабатываю деньги, – отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, но при мне неудобно.
– Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! – говорит она и всхлипывает.
– Пожалуй, я пойду, – говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.
– Нет! – хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к «видику», в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.
– Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и еще соседи, – лепечет он, пробираясь в мои внутренности.
– Да-да, я понимаю, – устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.
– Ну, скоро там? – дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.
Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают «По диким степям Забайкалья…».
– Я провожу. Здесь опасно одной ночью, – настаивает он. И мы долго бредем по гололеду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребенка в будущей отдельной квартире.
А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым любопытством, всюду заглядывает, разливает банку пива на диване, тискает собаку, обсуждает с моей приятельницей парижскую тусовку. Мы нарочито не разговариваем друг с другом, потому что роли еще не разобраны. И вроде бы ничего еще нет, кроме нескольких неаккуратных взглядов так глубоко в глаза, что после этого трудно достроить до конца фразу… И вкус необратимости… Даже если он улетает сегодня ночью. Впрочем, он страшно застенчив, и парижские бордели, которые он, как всякий русский писатель, изучал прилежней, чем парижские музеи, тут ничего не изменили. Да, собственно, что они могут изменить? Это только Эллочка-людоедка полагала, что где-то есть немыслимый разврат. Он уходит, веселый и прыгучий, как фигурка из мультфильма. Он уходит, потому что я выталкиваю его провожать приятельницу, чему они, развращенные европейским феминизмом, сопротивляются, как черт ладану. Он уходит, потому что я инстинктивно притормаживаю сюжет, в котором мы летим навстречу друг другу с болезненным азартом людей, изголодавшихся по пониманию.
