– Где рюкзак? Где аптечка?
– Тут где-то сбросил. Говорю же, лохмотья. – Самоед кивнул в ту сторону, откуда только что приехал. – Пройди по краю сузема, сразу наткнешься. Я сейчас возвращался, видел его. Сразу найдешь, отвечаю.
– Ладно, раздевайся пока, – распорядился я и с дробовиком в руках отправился в ту сторону, куда мне указал самоед. Крепко пнув по пути нашего пленного.
Рюкзак я и впрямь обнаружил сразу. И он действительно представлял из себя сплошные лохмотья. Но аптечка была цела, а это главное. Будет чем перевязать Настасью. Будет чем лечить Комяка. И даже, возможно, что-то останется на будущее. Вот только – как не хотелось такого будущего, в котором нам снова потребуется аптечка!
Когда я вернулся обратно (еще раз крепко пнув по пути нашего пленного), самоед уже успел раздеться по пояс. Он устроился поудобнее, опершись спиной на молодую березку, смешно вывернул голову набок и, закатив в сторону и без того косые глаза, пытался высмотреть, что же там такое у него с рукой.
С рукой у него оказался полный ништяк, если исходить из того, что могло быть в тысячу раз хуже. Сильный ушиб плеча и рваная рана предплечья, на которую не мешало бы наложить швы (впрочем, как и на щеку), если бы было чем – вот такой я поставил диагноз, не обнаружив ничего более существенного. Весь удар картечи принял на себя рюкзак.
Пока я возился с перевязкой, неожиданно возле нас объявился Данила. Он спешился, сразу склонился над мертвым Трофимом и коротко спросил:
– Преставился?
– Да, – буркнул я.
– Накрыл бы хоть тело. – Данила перекрестил начинающего коченеть покойника и тут же принялся бубнить себе под нос заупокойную.
Я же, закончив бинтовать Комяка и выковырнув из шеи его жеребца неглубоко засевший кусочек свинца, занялся более приятным делом.
– Ну а теперь обзовись, паскуда! – Я присел на корточки перед пленным, уже утомившимся ждать своей очереди.
– Максим. Макарона – мое погонялово, – прошептал парень и попросил напиться: – Хоть каплю воды.
Воды под рукой не оказалось ни капли, поэтому я двинул щенка по зубам. Несильно – так, чтобы оставался в сознании.
– Напился?
– У меня связаны руки, – упрекнул меня Макс, обильно сплевывая кровью.
– Желаешь, чтобы я тебя развязал? Чтобы мы были на равных? – Я ухмыльнулся. – Но ведь тогда я тебя замочу. Не принуждай меня к этому.
– Все равно ведь замочишь, – прошептал пленный. У него из глаза выкатилась слезинка и соскользнула в мох, перечеркнув грязную щеку блестящей дорожкой.
– Замочу... Или отстрелю яйца и отпущу... Или просто так отпущу... Это как ты будешь отвечать мне на вопросы. Это как ты мне понравишься, мальчик. – Я взял свой дробовик и ткнул ствол в пах трясущемуся от страха Максиму. – О том, что стреляю, предупреждать я не буду. Просто спущу курок, как только мне не понравится твой ответ. И ты останешься без яиц. И без морковки – девичьей утехи. Без наследства, придурок! И тебе не придется платить за операцию по изменению пола. На зоне братва и так сделает из тебя пидараса. Или ты уже Манька? Даже не знаю, как к тебе обращаться... – Я с громким щелчком снял «Спас» с предохранителя и, не обращая никакого внимания на молящегося над мертвяком спасовца, заорал на надрыве – так, чтобы лоха с первых секунд взять на голос, поставить его на измены; так, чтобы он даже и не держал в башке мысли о том, что можно соврать или чуть-чуть затянуть с ответом; так, чтобы у него просто не было времени изобрести хоть какую-то ложь. Этакая мягкая разновидность допроса с пристрастием: – Вопрос первый, сука! Сколько вас было?!!
