хранимую в витринах и на полках,
не замечая жизни быстротечность —
в чужой истории, в оставшихся осколках,
в немой бумаге, в выцветших чернилах,
в потёртом кошельке с двумя рублями,
оставленном случайно тётей Ниной,
в картине над кроватью с лебедями,
в обоях в мелкий розовый цветочек,
наскучивших по факту появленья
в квартире – на Фонтанке, между прочим,
где сам музей и это представленье
с экскурсоводом, что по долгу службы
расскажет всё, что вписано в программу —
не более того и всё, что нужно,
покажет, даже хронику с экрана
на крашенной стене в углу квартиры,
представленной теперь на обозренье,
за исключеньем ванной и сортира —
они не производят впечатленья
на посетителей – не столь гигиенично,
как стол и стул, буфет с бутылкой водки
для праздника, как водится – «Столичной»,
две-три тарелки, вилка, кружка, стопки
гранёные. Сам факт существованья
в такой квартире – был уже награда
за тяжкие труды, за пониманье
текущего момента в жизни рядом,
т. е. – за дверью… В скудных киловаттах
толпятся мошки, согревая крылья
холодным вечером. Ни в чём не виноватый
сюжет покрылся, как посуда, пылью,
что раз в неделю – тряпкой и водою,
ещё каким-то порошком – неважно…
И кладбище мошки над головою,
под абажуром тряпочно-бумажным —
пространство рассекреченной печали,
тоска по времени, оставшемуся где-то,
как вещмешок, что бился за плечами,
но сдан в архив, как важная примета —
улика времени – досужий очевидец
происходящего когда-то в этом месте,
доживший до хранения – счастливец,
не сгинувший по списку в сумме – вместе
с хозяином означенной квартиры,
как чемодан – без ручки, но с ключами,
с отметками – где странствовал по миру
и где их, как родных, всегда встречали —
восторженными криками и водкой
холодной с чёрным хлебом на закуску.
Но оказалась слишком уж короткой
вся эта жизнь. И в киловаттах – тусклой.
