Чувствуя небывалое возмущение, девушка всматривалась в хмурые лица, пока детей не погрузили в фургон и автомобиль не уехал обратно. И Сова долго провожала его взглядом сквозь окуляр оптического прицела, пока тот не исчез за поворотом дороги.
Затем она откатилась от края крыши, вскочила на ноги и несколько долгих минут вышагивала туда-сюда, не помня себя от ярости. Такого сильного чувства она еще не испытывала никогда в жизни. От злости она сорвала респиратор с лица – девушке казалось, что ей не хватает воздуха от возмущения. Ноги сами с неуемным остервенением пинали снег, словно он был в чем-то виноват. Макаренко злилась из-за невозможности помочь детям. Куда их повезли? Она не знала! Что с ними будут делать? Она не знала! И что с ними будет, она тоже не знала…
«Вот твари! Нет! Нет!»
Девушка почувствовала, что все планы отмщения катятся к чертям. Она не могла бросить детей, а это значило, что придется отложить месть на неопределенный срок.
Сова остановилась, сжала кулаки, стараясь думать спокойно. Но ведь нефтяники никуда не уходили и в ближайшее время явно не собирались! Что ей мешает сначала вызволить детей, а потом отомстить? Что-то глубоко внутри подсказывало, что детям ее способности сейчас нужнее. Только куда их повезли? Ведь не пройдет и дня, как снег посыплет вновь и скроет все следы, и что ей тогда делать?
Стоп! Мыслить трезво! Ведь выгрузили пятерых? Они-то должны знать, куда забрали детей? Точно! Алые губы расплылись в недоброй улыбке: теперь девушка знала, что делать.
Время тянулось медленно, словно и не шло вовсе. Звуки борьбы, да что уж там – настоящей войны доносились с поверхности, то стихая ненадолго, то вновь усиливаясь. Дети в эти минуты сжимались, стараясь слиться друг с другом и с древней кирпичной кладкой, утонуть в полутьме. И отчаянно надеялись, что это не последние минуты Юрьева. Что звери еще не до конца сломили малочисленных защитников и еще не рвутся сквозь мрак старого туннеля, чтобы полакомиться юным свеженьким мясом никчемных людишек. В такие минуты даже трехлетний Сема стихал и боялся плакать. Боялся показать свой страх, а то вдруг по плачу найдут его и остальных.
Ближе к утру шум на поверхности начал стихать: то ли защитники уничтожили почти всех животных, то ли, наоборот, некому больше было защищать древний Юрьев и детей. Редкие выстрелы иной раз сменялись столь же редкими воплями тварей. Словно обе стороны были уже до того истощены, что им стало не до войны, и лишь иногда находился смельчак, нарушавший шаткое перемирие.
Но что бы ни происходило наверху, в клетке усталость взяла свое. Ночь, полная настоящих ужасов, высосала из детей все силы. И один за другим они сначала впадали в беспокойную дрему, а потом крепко засыпали, и ничто, даже звуки с поверхности, не могло их разбудить.
Бабушки что-то тихо, настороженно обсуждали, и это бормотание заставило и Колю погрузиться в липкую патоку забытья, но немного странного, необычного. Забытья, похожего на оцепенение, когда тело отключается, но сознание еще здесь, и ум, наоборот, проясняется, и ты словно мысленно путешествуешь, то ли во сне, то ли наяву. При этом, хотя вроде не спишь, но на самом деле даже руку поднять не можешь. Коля не смог бы объяснить собственное состояние даже себе, но с детства любил подобные редкие моменты и старался исследовать пределы своих возможностей.
