Охотница поворачивается к Резе и неожиданно для себя натыкается на жёсткий, словно кирпичная стена, взгляд. Хак догадывается, что начальник ибтахинов особо не жалует иноземцев, иноверцев и прочих «ино», но настолько открытую холодную ненависть она видела лишь однажды. И то существо едва ли можно было причислить к человеческому роду.
– Что-то не так?
– Директор прислал нас, чтобы мы засвидетельствовали полученное согласие. Согласие прозвучало.
Обстановка в комнате быстро накаляется. Хак не любит, когда с ней обращаются как с дурой и марионеткой, а Реза, судя по всему, решил не просто дёрнуть за все ниточки разом, но ещё и выставить это как исполнение своего долга.
«Цонов сын», – думает Хак и встаёт.
– Если у тебя нет мозгов, это не моя проблема, – говорит охотница и направляется к выходу, но Реза не торопится уходить с дороги. Хак смотрит на него долгим взглядом кота, столкнувшегося с обнаглевшей мышью.
– Вопросы?
– Кажется, ты забываешь своё…
– Ипор, цепной пёс тут ты, но даже собаки понимают, когда хозяева их обманывают. Хочешь верить в «полученное согласие»? Верь. Но меня заставлять не надо.
Ибтахин молча разворачивается, забирает со стола блокнот. Хак замечает движение задолго до того, как Реза начинает шевелиться.
«Грёбаный дилетант».
Ручка замирает в миллиметре от зрачка ибтахина. Сам он дышит сквозь зубы из-за того, что его кисть выгнута под неестественным углом. Если прислушаться, можно заметить лёгкое похрустывание.
– Сколько ещё раз мне нужно отделать тебя, чтобы ты наконец-то понял? Можешь вылизывать ему задницу сколько хочешь. Согласия не было. И если девочка захочет уйти, я её держать не буду.
Хак отпускает ибтахина, тот падает на колено, цедит что-то неразборчивое и растирает кисть. Охотница замирает у двери.
– После укуса кизерима выбора у неё всё равно не осталось. А у тебя он был всегда, Ипор. И почему ты стал такой сволочью?
Оба наблюдателя покидают комнату. Реза закрывает дверь, и из-за бренчания замка Юдей на секунду просыпается, обводит осоловелым взглядом палату, переворачивается на другой бок и вновь засыпает.
Три дня Юдей проводит в смутном ощущении, что её обманули. И крупно. Ей уже приходилось бывать жертвой мошенников, и тогда чувство было похожим.
«Почему я согласилась?» – вновь и вновь спрашивает себя Юдей, но стоит ей наткнуться на ответ, женщина тут же бежит от него, не желая признавать часть своей натуры. В конце концов, кто она такая? Всего лишь человек.
«Уже нет, – грустно думает Юдей. – Хотела быть не такой, как все? Получай».
Основное занятие пациентки – наблюдение за тем, как медсёстры меняют повязку на её руке дважды в день. Бинты присыхают намертво, несмотря на густой слой лиловой мази, которая неимоверно жжёт и заставляет Юдей поскуливать от боли. Когда медсестра выходит из палаты, Морав сворачивается клубком, свешивает руку с кровати и старается не тревожить её. Несколько раз Юдей думает о том, чтобы отрезать руку. Или отрубить. Ей снятся сны: в первый раз конечность отсекают топором, во второй – большим кухонным ножом. Просыпаясь, она ненароком трясёт или шевелит перевязанной рукой, и та вспыхивает новым приступом боли.
На третий день Юдей даже привыкает и перестаёт обращать внимание на жжение. Куда сильнее её донимает одиночество. Хэш Оумер так и не появляется, доктора на ежедневном осмотре что-то бормочут под нос, а если и говорят с ней, то отделываются общими фразами. Заходит Мадан Наки, но его женщина не выносит. Он кажется Юдей ненадёжным, в чём-то даже опасным: много слов, много мелких движений. Она устаёт от директора в первые пять минут, а он остаётся ещё на полчаса, чтобы «не дать гостье заскучать».
