«Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева) - страница 3

Окончательное возвращение в Россию в 1844 г. стало возможным для Федора Ивановича лишь благодаря настояниям Эрнестины Федоровны. Хотя сам он много думал об этом, Россия манила его к себе, но, не решаясь на столь резкий разрыв с Европой, он ничего не предпринимал для отъезда. Впоследствии Федор Иванович писал жене: «Ты привела меня в эту страну»[25] (т. е. в Россию). Карьера не была для Тютчева самоцелью, он дорожил «своей придворной службой и ключом камергера лишь постольку, поскольку они открывали ему доступ в высшие, а потому наиболее интересные сферы».[26] Главным для него было его личное участие в свершающейся истории, политика его волновала потому, что он чувствовал и возлагал на себя личную ответственность за все происходящее. Федор Иванович дорожил любой возможностью самому влиять на ход политических событий, использовал для этого все имеющиеся в его распоряжении средства, все связи, которыми располагал, вплоть до родственных. И ему это действительно удавалось. В этом он видел свою цель, хотя писал с присущей ему скромностью: «Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли».[27] Если Тютчеву и приходилось когда-либо делать жизненноважный выбор, это был выбор внутренний, духовный, но не житейский, не материальный. Он не выбирал и не определял свою судьбу, но он жил этой судьбой, которая направлялась его постоянной внутренней тревогой, его душевной болью.

Одна из центральных тютчевских философем – невыносимое для человеческого сознания, устрашающее противоречие между призрачностью человеческой жизни и вечностью космического, природного порядка. В одном из писем Федор Иванович так говорит об этом: «А поток жизни все течет и течет, унося с собой без разбора все, что нас заботит, тревожит или успокаивает, все наши надежды и наши страхи, сегодняшние печали и завтрашние праздники, событие недели и судьбы многих дней. От этого могло бы помутиться в голове, если бы и мы не неслись в том же потоке».[28] Но поток – стихия весьма капризная: он несется, не разбирая дороги, устремляется в водовороты, бурлит и разбивается о камни, может и обмелеть неожиданно. И этим-то капризам человеку приходится подчиняться, он – в их власти. Тютчеву это было ведомо, это знание и тяготило его душу. Поэтому капризам времени он стремился противопоставить крепостные стены истории – единственной вещи в человеческом мире, уже вышедшей из-под влияния времени. Потому что разрушениям времени подвластно только настоящее, прошлое – вне его, оно принадлежит вечности.

Мучительным должно быть состояние человека, сознающего себя причастным космической вечности и одновременно вполне ощущающим свою бренность, подчиненность потоку все уносящего времени. Время, наряду с пространством были для Тютчева самыми страшными, самыми влиятельными его врагами. «Самый мой страшный враг – пространство, ненавистное пространство, которое… топит и погружает в небытие и тело наше и душу»,[29] «никто, я думаю, не чувствовал себя ничтожнее меня перед лицом этих двух угнетателей и тиранов человечества: времени и пространства»,[30] – сколько таких признаний встречается в его письмах! Эти два измерения, без которых, по сути, невозможна сама жизнь, сравниваются им с небытием: воспоминание о прошедшем или ненавистная разлука – это «сознающее само себя небытие», «страшное представление о дали» подавляет человеческую мысль. Поистине, жизнь человека с таким обостренным, болезненным восприятием действительности должна быть трагедией, когда самому себе он представляется ничтожной пылью, «мыслящим тростником» и «грезой природы»: «Ах, каким жалким созданием становишься, когда сознаешь себя во власти того, что не является твоим собственным, личным я…»