Между Молотом и Наковальней - страница 14

10 января 1774 года. Село Малиновка

Казнь солдата за «верность Екатерине»

Село Малиновка, ещё не оправившееся от пожара, что пожрал его избы и надежды, в то утро 1774 года было окутано тишиной, тяжёлой, как могильная плита. Снег, покрывавший площадь, был истоптан сапогами и копытами, а его серый цвет, смешанный с пеплом и грязью, напоминал о том, что чистота здесь давно стала роскошью. Избы, уцелевшие после огня, стояли сгорбленно, их почерневшие стены хранили следы копоти, а окна, затянутые бычьими пузырями, смотрели на мир слепыми глазами. Ветер, холодный и резкий, нёс с реки запах льда и гниющей рыбы, а над селом висел далёкий звон колокола, будто кто-то оплакивал ещё не случившуюся смерть. Площадь, где когда-то собирались на ярмарки и праздники, теперь превратилась в эшафот, и её центр занимала виселица – грубая, сколоченная наспех, но неумолимая, как сама судьба.

Площадь-эшафот

Солдата привели на площадь в рассветный час, когда небо, окрашенное багровыми полосами, казалось кровоточащей раной. Его мундир, некогда зелёный, с золотыми пуговицами, теперь был рваным, пропитанным грязью и кровью, а погоны, свидетельство его чина, были сорваны, как будто кто-то пытался стереть его прошлое. Руки солдата, связанные колючей верёвкой, были покрыты синяками, а верёвка врезалась в кожу так глубоко, что из-под неё сочилась кровь. Его лицо, избитое до синевы, было почти неузнаваемым – скулы разбиты, один глаз заплыл, губы треснули, как сухая земля. Но глаза, ясные и тёмные, горели светом, который не могли погасить ни побои, ни страх. Он смотрел на толпу, на казаков, на виселицу с такой спокойной уверенностью, будто уже видел свою смерть и принял её, как старого друга. Виселица, сколоченная из сырых сосновых брёвен, ещё пахла смолой, и её грубая форма напоминала гигантский крест, забытый нерадивым плотником. На перекладине болталась табличка, прибитая ржавым гвоздём, с надписью, выведенной кривыми, неровными буквами: «Кто не за царя Петра – тот за пламя». Буквы, похожие на следы пьяного писаря, были едва читаемы, но их смысл резал острее сабли: предатель сгорит – если не в этом мире, то в аду. Толпа, собравшаяся вокруг, молчала, и только дыхание людей, вырывавшееся облачками пара, нарушало тишину, как шепот призраков.

Степан Ломов: солдат без страха

Солдата звали Степан Ломов, и в его тридцать лет он повидал достаточно, чтобы не бояться смерти. Он был невысок, но крепок, с широкими плечами и руками, привыкшими к тяжести ружья и штыка. Его волосы, тёмные и короткие, слиплись от крови, а борода, едва начавшая седеть, была покрыта инеем. Когда атаман Кудашев, всё тот же яростный демон с лицом, изуродованным оспой, подъехал к нему на вороном коне, Степан не опустил глаз. Кудашев, чьи глаза горели холодным огнём, наклонился с седла, и его голос, шипящий, как раскалённое железо, разрезал морозный воздух.

– Кудашев:
– Почему не предал Екатерину, пёс? Почему не присягнул царю Петру?
Его слова были пропитаны презрением, но в них сквозило и любопытство – Кудашев не понимал, что движет человеком, который выбирает смерть вместо жизни. Степан выпрямился, насколько позволяла верёвка, и посмотрел атаману в глаза. Его голос, тихий, но твёрдый, как камень, прозвучал так ясно, что даже казаки, стоявшие поодаль, замолчали.

– Степан:
– Присягал ей. А присяга – не тряпка, чтобы менять, как портки.
Эти слова упали на снег, как семена, что могут прорасти даже в мёрзлой земле. В них не было бравады, только простая, суровая правда человека, который жил по чести и готов был умереть за неё. Казаки, окружавшие площадь, засмеялись – грубо, надрывно, как стая гиен, но их смех застрял в горле, когда Степан, собрав последние силы, плюнул к их ногам. Плевок, замерзший на снегу, был его последним вызовом, его последним словом в мире, где слова давно потеряли вес. Кудашев стиснул зубы, его рука дёрнулась к сабле, но он сдержался – смерть Степана должна была стать уроком, а не быстрым концом.