– Но мать Настоятельница…
– Тебе не нужна плеть, чтобы избавиться от грехов.
Против воли я всхлипнула и шрамы на спине отозвались фантомной болью. Отец Доминик провел рукой между моих лопаток, как будто точно знал где находится каждый шрам, и я вздрогнула от внезапного забега мурашек по телу.
– Я не стану причинять тебе боль, даже если придется расплатиться за это, Агата.
От того, как он произнес мое имя, ноги подкосились, но рука святого отца подхватила меня за локоть, помогая встать на ноги.
– Если мать Настоятельница спросит, ответь, что исповедь прошла, как обычно. Я буду молиться за нас двоих. Совет узнает о том, что происходит. Мне нужно сообщить им как можно скорее.
Я испуганно посмотрела на него и замотала головой.
– Тише, – он погладил меня по плечу. – Никто не станет винить тебя в этом, – вкрадчивый шепот и мягкие прикосновения навевали спокойствие.
– Выпьем чай, а после отправишься в постель, – не спрашивал, а сразу принялся насыпать чай в кружки.
Повисло молчание в наэлектризованном воздухе. Даже дышать стало тяжелее, он будто стал гуще и с трудом преодолевал дыхательные пути.
Отец Доминик молча, как неживой, допил, отставил кружку в сторону, но сделал это чуть громче, чем ранее, когда вставал за чайником, чтобы подлить воды.
Звук остановил эту тишину, она разрывала мои мысли на части и разбивала их вдребезги. А он, так же молча, встал из кресла. Открыл ящик, достал плеть, жестом показал молчать.
Соорудил из подушек гору и замахнулся над ними плетью, раздался свист рассекающего воздух бича и громкий хлопок о ткань подушки, почему-то так похожий на удар о живую плоть. Я вздрогнула и затряслась.
Воспоминания подступили твердым комком к горлу, который невозможно было сглотнуть.
Обернувшись, прежде чем занести плеть снова, кивком указал на дверь.
Надо же… в святых стенах подслушивают.
Когда хлыст в очередной раз опустился на подушку, я вздрогнула и спрятала лицо в коленях.
– Да простит Всеотец твои грехи, сим скрепляю очищение, сестра Агата, – произнес он, утирая пот со лба, когда плеть двадцать первый раз ударила по подушке.
Я протянула ему свою кружку с нетронутым, уже остывшим чаем, и он выпил его залпом, а когда закончил смешно вытянул изо рта чайный листочек.
Тяжело дыша он опустился в кресло и наклонился ко мне.
– Тебе нужно сделать вид, что исповедь закончилась именно так, как того хотела бы Настоятельница, – горячий шепот обжег мое ухо. – И вот еще деталь, – ладонью он взъерошил мои волосы, заключил меня в кольцо своих рук и потянулся к пуговице на моей спине, ловким движением расстегнул её, как будто делает это каждый день.
Когда он отстранился, я уже дрожала, не от холода, совсем не от него. Я стиснула бедра, кивнула, совсем не слыша того, что он говорит, поклонилась и слишком поспешно попыталась ретироваться.
Возле двери он меня нагнал и прошептал, как будто не на ухо, а сразу в душу:
– За дверью тебя уже ждет Настоятельница, постарайся быть убедительной. Меня какое-то время не будет, постарайся не наделать глупостей.
Я кивнула, он отворил дверь, и когда я вышла, на меня обрушился привычный шум жизни монастыря: шикала старая сестра Долорес на стайку громко смеющихся послушниц, причитала сестра Хелен, что на несносных девиц не напастись целебных мазей, где-то капала вода. Но в комнате отца Доминика все это как будто переставало существовать, словно у него собственный мир, отдельный от монастыря и всего что с ним связано, да и сам он можно подумать не отсюда.
