Между стрёмом и приколом - страница 5

Осокорь, он же чёрный тополь, не относится к древесным долгожителям. У него всё происходит быстро – и рост, и мгновенное великолепие, и гибель. Как у людей. Признаться, в детстве я любил деревья и говорил с ними, потому что больше никто не мог меня понять. Поверьте, они отвечали!

Благодаря чрезвычайно подвижному черешку листа, крона большого осокоря звучит постоянно даже при штиле. А если лёгкий ветерок треплет верхушки исполинов, они шепчут загадочно и волнующе. Между прочим, в тени гигантских осокорей прекрасно читаются и воспринимаются книги. В тени такого дерева я однажды за неделю прочитал «Войну и мир» Толстого, и роскошное многоголосие этого романа, наполненного горькой любовью, безнадёжными сражениями и утешительной философией, навсегда связалось в моей памяти с таинственным и дремотным шелестом тополиной листвы. Правда, это случилось через несколько лет. Но в тот год я тоже что-то читал. Кажется, это был Вальтер Скотт. Величественное дерево, укрывавшее юного читателя от летней жары, называлось домашним именем моей прабабушки. Тогда она ещё была жива, и в своей душе я каждый день благодарил её за это. Да, я любил деревья.

Тем не менее, вряд ли кто-то в то время назвал бы меня социопатом, да и слова такого тогда не знали. А я, в свою очередь, охотно контактировал, дрался, мирился и обнимался со всеми соседскими детьми. Меня вполне хватало и на людей, и на растительность, и на весь этот ослепительный мир. Я честно пробовал полюбить его. Иногда мне это удавалось.

И вот я сижу в деревенской хате за грубым деревянным столом, в моей руке кружка с парным молоком, пахнущим чабрецом, шалфеем и мятой, и мне прикольно наблюдать сквозь мутноватое, давно не протиравшееся оконное стекло за тем, как моя подружка-одногодка учится кататься на велике. По-детски она мне очень нравилась, в прошлые мои приезды мы с ней увлечённо рассказывали друг другу страшные сказки на ночь, и это было прекрасно. А на этот раз она начала меня сторониться. Стесняется, что ли? Глупость какая! Да я совершенно такой же, как она. Вроде бы. Почти.

Велосипед не даётся ей просто, она теряет равновесие, но не падает, вовремя успевая опереться ногой о грунтовую дорогу, слегка присыпанную щебнем. Прошлогоднее летнее платье, ставшее для неё слишком коротким, приподнимается, обнажая неожиданно округлившиеся ягодицы, эффектно охваченные тонкими трусиками, и крепкие рельефные бёдра.

В этот момент молния смысла пронизывает меня до пяток. Она не похожа на обычное половое возбуждение, я не испытываю физической эрекции, но начинаю понимать, для чего люди пишут стихи. Я хочу эту девочку и обязан её соблазнить, поэтому мне придётся создать для неё мир, в котором мы можем быть вместе.

Конечно, к этому времени я был прекрасно осведомлён о том, что бывает между мужчиной и женщиной, и в каких разнообразных формах это происходит. В симферопольских дворах это не являлось большим секретом, хулиганы запросто писали о таких вещах на заборах, иногда сопровождая свои краткие энергичные высказывания схематичными аматорскими иллюстрациями. Мне нравилось их рассматривать.

Более того, как раз в этот период я отчаянно и безнадёжно мастурбировал на репродукции картин Тициана и Рубенса, изображавших пышногрудых красавиц, развалившихся в заманчивых позах. Совсем не мой идеал женской красоты, но куда было деваться? Великие мастера тщательно фиксировали не только анатомические детали, но и психологические реакции, сопутствующие всякой сексуальной игре.