Между Тенью и Фарфором - страница 28

Василий пригубил напиток для успокоения Тохиной душеньки и, наконец, решился кое-что рассказать. В основном для того, чтобы немного повеселить ударившегося в тоску верстальщика. Но тот снова опередил, огорошив пафосным вопросом:

– Так чем же ты занимаешься чудесными майскими ночами, когда соловьиные трели бередят струны беспокойных душ?

– Не поверишь, стихи пишу! – Бодро ответил Шумский и довольно заулыбался, заметив, что такого Тоха не ожидал. – И приключилась со мной, знаешь ли, презанятнейшая вещь.

Выжидающий Тохин взгляд развлек журналиста и он, намеренно понизив голос до загадочного шепота, принялся рассказывать:

– Прикинь, короче, такой кадр. Часа четыре утра, луна высоко, соловьи ошалевают – аж голова кругом. Сижу на кухне, пишу стихи – талант прёт, выливается, понимаешь, на бумагу. Тут в форточку на полной скорости влетает что-то довольно крупное и, оглушительно гудя, нарезает пару кругов вокруг люстры, а затем сбитым «Мессершмитом» падает за холодильник. Лезу за объектом – и на тебе: на полу сидит крупнючий жучина! Ну, взял его, хотел через форточку в обратный рейс запустить, и тут, не поверишь, – вижу: на пузе у него что-то есть, какие-то мелкие светящиеся значки…

В иной раз подобная история, пожалуй, не зашла бы, а по пьяной лавочке – самое оно. Тоха оживился:

– Ну а дальше-то чего?!

– Да ничего! Оставил жука у себя, нарек Федором и выделил ему отдельную жилплощадь в виде литровой банки. Там он и прописался…

– Иди ты со своей банкой! На пузе чего было?!

– А-а-а… Вот это самое занимательное. Я уже и лупу достал, но разобраться все равно никак не получалось. И тут меня будто под ребра кто пихнул: я поднес жука к зеркалу, и в нем прочел отраженную надпись. Правда, через пару секунд она уже исчезла.

Василий сделал глоток: горло будто песком посыпали, но Тохиной реакции он ждал даже с некоторым затаенным злорадством, надеясь, что приятель постучит костяшками пальцев по столу, мол, аллё, очнись, дурачина, и убедит в невозможности подобных происшествий (пусть это будет сон, бред, сумасшествие, нелепая шутка – все, что угодно, только не реальность). Но тот ничем не стучал, однако смотрел, не мигая, как филин в ночь.

– Издеваешься? – Спросил верстальщик. – Что надпись говорила?!

– Всего два слова: «Дело табак». Если честно, я не понял значения. Никогда прежде не слышал подобного выражения. Подумал: видно, недоспал, вот и мерещится всякое, даже в компьютер не полез выяснять. Но, может, ты расшифруешь, о, всеведущий знаток зороастризма и Хайяма?

Если Шумский рассчитывал таким образом поквитаться за Величество, то прогадал, ибо Тоха, приняв позу, в которой сквозило превосходство, изрек:

– И расшифрую, дабы проредить дебри твоего скудоумия.

– Серьезно?! – Обалдел Васька.

Верстальщик царственно кивнул:

– «Дело табак» – старое и малоизвестное выражение. Но смысл его тебя вряд ли утешит: оно означает «очень плохо», безнадёга, короче. «Дело дрянь» – такое-то слыхал?

– Но причем тут табак?!

– Волжские бурлаки виноваты. Они, когда переходили вброд реки, подвязывали свои кисеты с табаком к шее. Ежели вода поднималась слишком высоко, табак, ясно море, намокал. Тогда бурлаки считали переход невозможным и, следовательно, оказывались в безнадежном положении.

Тоха откинулся на спинку, с удовольствием созерцая физиономию приятеля: того будто ошпарили кипятком.

– Съел, Твое Величество? Неплохо для работяги-верстальщика без высшего образования, а?!