Семейство Юрочкиных, куда как более многочисленное, не сравнить с одиночкой, те решили огород городить самостоятельно, никого не нанимая. Денег, конечно, не скопили, откуда, боже мой: еле-еле вырвались из колхозного рабства послевоенной деревни, прибежали в город в чём были, голы как соколы: в корзине шиш вместо трусов. Не то родственники Кузьме Федоровичу, не то односельчане или знакомые односельчан, но люди трудовые, семейные, многодетные. Глава Семен Юрочкин остаток жизни, пока не загнулся после побоев местной шайки, ходил в серой заводской робе литейщика, выданной по новому месту работы, ничего больше не было, костюм себе так и не справил. Жена Клавдия тоже в серой спецовке работала уборщицей в горячем цеху. Безымянный брат Семена, низкорослый и сутулый, в очках, бессменно в сером заводском одеянии цвета вечной придорожной пыли, очень гордился крепостью материала. Его жена – маленькая, толстая, звонкоголосая, в очках и робе вослед прочим тоже рабочая горячего цеха, куда деваться беглым? Известное дело: из огня – да в полымя. Лишь многочисленная разновозрастная ребятня кто в чем бегает, все в разном и с чужого плеча.
С вечера компания принялась ладить насыпушку, но к утру ни то, ни другое закончить не успели, участковый явился, а у них труба на крышу не выведена. Тогда Семен схватил ведро, залез на чердак и в дырку для трубы бумагу в ведре поджег. Дым пошел настоящий, не рисованный.
– Врёшь, не проведёшь, – сказал участковый и скомандовал трактористу: – Вали дурака!
Тракторист наехал на постройку, та затрещала, легко рухнула складным карточным домиком, даже опилки Юрочкины не засыпали, нажиулили стены в одну доску, для вида, надеясь на теплый сентябрь и последующее бабье лето. Хорошо, Семен успел с чердака сигануть, ничего себе не сломал.
Через месяц, однако, собрались опять с силами, построились за ночь, как Иванушка-дурачок из сказки, и печь затопили. Не дворец, разумеется, а деваться им всё равно некуда, безвыходное положение: или строй, или ложись наземь да помирай всем семейством. Выжили, а дом угловой получился. На крайний-то угол какой только самосвал не наедет в темноте, какой забулдыга стекол с пьяных глаз не расхлещет. А им хоть бы хны – живут себе и в ус не дуют, швеллерами от шоферов отгородились, новый большой дом скоро из шлака надумали лить, благо шлак на заводе бесплатный – бери не хочу, и все у них пусть не сразу, а получается, от того, верно, что относятся друг к другу по-родственному, семейно, как могут заботливо, без особой ругани и брани. Хорошие соседи у Дарьюшки и слева, и справа, а задние Шлыки – не очень, но какие уж есть, с теми и жить надо.
Да что говорить, пусть неведомо откуда Дарьюшка ночью на городской окраине вытаяла, к ведьмам ее никто не причислил. И вообще до поры до времени в этом отношении между Третьим и Четвертым переулками дела удачно складывались: не было своего местного упыря, ибо персональный пенсионер Шлык не в счет, он в проезде эвакуированном обитает, а это, по большому счету, не считается. Короче говоря, жил народ – жил и не знал, что хорошо ему живется.
А занесло нечисть со сторонушки со дальней и бросило с размаха на долгополовскую усадьбу, крайнюю на квартале, если считать от Третьего Прудского переулка, высоченным старинным забором огороженную, плотным, основательным, в полтора роста высоты, так, что, когда проходишь по тротуару, самого дома не видно. Выше того забора летом шумят-зеленеют раскидистые кроны ранеток-полукультурок, зимой конек заснеженной крыши чуть виднеется сквозь голые ветви.
