Миллефиори - страница 10

– А что, здесь есть ещё комната?

– Есть, за кухней. Жалеем мы слепенького, вот он и живёт здесь с тех пор, как злыдня-то его сюда привезла. Несчастный он, но добрый. Когда пенсию получит, так сюда отребье со всего района сбегается.

– Увидеть его можно?

– А почему нельзя? Мы каждый день смотрим. Это наш, прости господи, театр. Может, даже расскажет что-нибудь, если трезвым будет.

Действительно, за большой кухней рядом с чёрным ходом находился дверной проём, за ним – тёмная убогая комната. Дверь этой комнаты была снята с петель и приставлена к стене.

Сева спросил старика:

– А что ж так?

– Нельзя по-другому. Курит ведь, сжечь может, как заснёт пьяный.

Старичок проковылял вперёд и повернул в патроне лампочку. Загорелся тусклый свет.

Оклеенная бедными пожелтевшими обоями в застарелых пятнах, пропахшая винными парами и дешёвым табаком, комната казалась почти пустой. Старый узкий стол, комод и битый временем продавленный диван – вот и вся обстановка. На столе стоял мутный стакан, рядом – пустая бутылка из-под портвейна, поживший во времени заварочник, мятая консервная банка, полная окурков, в центре – большая коробка с электрическими розетками и отвёртками. На краю стола лежала пачка дешёвых сигарет «Астра». На табурете у подоконника сидел человек, в котором трудно было узнать прежнего Витю.

Он был страшно худ, очень измождён. На лице морщинами отпечатались пережитые страдания. Весь его облик, совершенно беззащитный и покорный любому повороту событий, внушал жалость.

Севе стало не по себе.

– Витя, здравствуй! Это я, Сева Румянцев, «Динамо», помнишь меня?

Тот поднял нестриженую, давно не мытую голову, и прежняя добрая улыбка озарила его удлинившееся лицо.

– Севка, друг! Как ты, где ты? Что там в мире, какие новости? Я всё приёмник слушал, так вынес кто-то месяц назад.

– А кто же за тобой присматривает?

– Соцработница ходит раз в неделю. Хлеб, кефир, сигареты приносит.

– А деньги?

– Пенсия по инвалидности есть небольшая, да и подрабатываю немного на дому по старой памяти. Я теперь известен в среде людишек мелких и пьющих как Витёк Кошелёк. Делюсь с ними, как заработаю. Ну и сам пью, как без этого?

Сева вынул четвертной и положил на стол.

Старичок, подпирающий косяк, всполошился:

– Много! Столько нельзя! Умрёт! Нельзя столько сразу. Отдайте нам. Мы ему вина купим и будем понемногу давать. И закуску какую-нибудь принесём. А иначе нам всем беда.

Витя отнёсся к этому совершенно спокойно.

Румянцев всё-таки сходил в ближайший гастроном, купил блок приличных сигарет «Ява», бутылку хорошего вина, продуктов, приготовил немудрёный ужин, предварительно вымыв с содой Витин нехитрый кухонный скарб.

Поужинав и закурив сигарету, Витя признался:

– Женщины – страшные люди. Сломали мне жизнь. И только одно меня успокаивает: есть у меня дочка Сашенька, редкой красоты девочка уродилась. Так люди говорят. Правда, характер… В этом году школу закончила. Но ничего. Верю: подрастёт, поумнеет, придёт когда-нибудь отца навестить. Я ведь её больше жизни люблю. – И лицо его осветилось нежной улыбкой.

На прощанье он растроганно обнял друга за плечи и сказал:

– Человек – это звучит больно, Сева.

Через два года, вернувшись в Минск из длительной командировки в Англию, Сева вновь решил навестить друга. Однако старый дом был выселен, его готовили под снос. Поспрашивал у прохожих, спешащих через двор, но никто не мог ответить, куда исчезли его жильцы. Сева долго сидел на краю изломанной скамейки с надписью: «Здесь был Толян», глядел на заброшенный дом, ждал чего-то, думал о печальном. Недавно ребята видели Сашеньку Замуренкову в ресторане «Юбилейный». Яркая, эффектная, синеглазая, с капризным изломом рта, с модными длинными платиновыми волосами, в коротком леопардовом платье и дорогих украшениях, она сидела в компании кавказцев, курила тонкую коричневую сигарету и громко хохотала, привлекая к себе внимание всего зала…