– Как тебя зовут? – спросил он. – Люба?
– Да, барин.
– А хозяин корчмы – твой отец?
– Нет, это дядька. Отца нет, одна мамка.
– Знаешь, ведь слыхала уже, что я – художник?
– Да, барин.
– Так вот, Люба, я очень хочу тебя нарисовать. Ты не представляешь, как ты красива! Я никогда не встречал девушек лучше тебя. А здесь, по большому счету, твою красоту некому оценить.
– Ой, барин! – воскликнула она. – Что вы такое говорите!
– Я говорю то, что думаю, то, что чувствую. Таких натурщиц, как ты, ни у Репина, ни у Крамского не было. Ты не стесняйся, Люба, я у дядьки спрошу разрешения.
Он говорил и уже давно видел эту девушку, ее одухотворенное лицо, на холсте. Видел ракурс – поворот головы, угол глаз, положение рук и плеч. Она уже была на холсте, но… лишь в его воображении. И пока он говорил с ней, всё остальное, что находилось вокруг, перестало для него существовать, исчезло, умерло.
А между тем, мужики, что сидели поодаль, давно насторожились и проявили повышенный интерес к словам приезжего. Что-то было незнакомое им в его интонации, что-то явно выпадало за рамки привычного поведения. И они в своем угаре, постоянно подкрепляемом очередными стаканами алкоголя, вдруг уразумели, что этот московский прыщ, чужак и никчема просто-таки самым наглым образом хочет соблазнить их любимицу, их девку – местную, так сказать, достопримечательность. И они, не сговариваясь, а лишь по каким-то внутренним, синхронным позывам, встали одновременно со своих мест и подступили к Сергею.
– Ты пошто нашу Любку обижаешь?! – спросил тот, что начинал накануне знакомство. – Отвечай!
– Да вы что, как это обижаю! – возразил Сергей.
– А так. Мы всё слыхали. У нас подобное не остается без наказа.
– Ничего не понимаю! – сказал Сергей. – Я только хотел ее нарисовать…
– А вот мы тебе сейчас нарисуем!
И они, так же не сговариваясь, а повинуясь исконно русским внутренним порывам, идущим от той самой – широкой и всеобъемлющей души, набросились на московского гостя. Били долго. Со знанием дела. Сергей поначалу пытался отмахиваться, но вскоре упал, и подняться уже не сумел…
…Очнулся он в доме Никифора Лыкова. Мария Ивановна с печальными глазами русской бабы, готовой сострадать каждому и в любую минуту, сидела рядом и промачивала холодным полотенцем кровавые ссадины на его лице.
– Потерпи, потерпи, болезный, – приговаривала она. – И понесло ж тебя туда!
– А… что… я жив еще? – еле шевеля вздутыми губами, спросил Сергей и сглотнул что-то густое и соленое.
– Да жив, жив! – успокоила его хозяйка. – Еле теплого принесли. Кабы не Ванька-корчмарь, забили бы до смерти, ироды!
Сергей попытался пошевелиться, но, почувствовав резкую боль в боку, не стал даже повторять попытку.
«Должно быть, ребро сломали, суки! – подумал он. – Ох, и темна же ты, Русь-матушка!»
* * *
Как вялого купальщика набежавшей волной – так город накрыл дождь. Мокрый асфальт снова приобрел февральский цвет. Но в московских улицах, домах, кинотеатрах и многочисленных памятниках уже не было зимней обреченности, как два или три месяца назад. Они светились весенней надеждой.
Алла Геннадьевна ехала на работу. Ее черный БМВ стремительно рассекал полотно Рублевского шоссе. Алла давно перестала ездить через центр. Когда-то, в детстве, она очень любила Кремль, Бульварное кольцо и все исторические места столицы. Как турист, попавший в Москву из далекой глубинки, она могла часами бродить по старым кривым улочкам, впитывая в себя неповторимый аристократический дух этого города. Но с годами подобные увлечения, как правило, проходят, уступают место новым, деловым пристрастиям, и на город, который тебя восхищал в детстве и юности, смотришь уже как на повседневный, рутинный элемент собственной жизни.
