Вместо того чтобы брызнуть фонтаном крови из рассеченной артерии, Павлин начал, мутнея на глазах, стекать вниз, весь как есть, вместе с одеждой, конем и упряжью; пораженные, разбойники в ужасе бросились врассыпную, кто конный, кто пеший, и теперь никакой начальственный окрик не мог бы заставить их собраться и загонять жертву.
Не дожидаясь, когда разбойники скроются из виду, Жозефина спешилась и склонилась над Шэнаном. Положила руки ему на грудь, силясь удержать ускользающую жизнь, посылая в израненное тело теплый поток животворящей Силы, серебристый с золотом для внутреннего зрения, – и раненый задышал спокойнее, ровнее, перестав походить на умирающего и перейдя от начинающейся горячки к мерному, исцеляющему сну.
Сделав для защищавшего ее бойца все, что она могла сделать прямо сейчас, Жозефина перешла ко второму безотлагательному делу – останкам Павлина. Он оставил по себе лишь густую черную лужу, обезобразившую тракт маслянистым пятном. Фердинанд уже собирал ее специальной лопаточкой в крошечный стеклянный пузырек; дождавшись, когда он закончит, Жозефина коснулась черной погани кончиком наследного кинжала. Лужа моментально стеклась в одно место и будто ввинтилась в возникшую посередь тракта воронку, не оставив ни следа на мостовой.
– Отвратительно, – пробормотала Жозефина, имея в виду сложность случая, и взглянула на мизерикордию. Древний клинок оставался так же чист, как в первый раз при знакомстве с ним, будучи вынут из ножен в кабинете нотариуса.
Атака была отбита.
Отрядные кони вышагивали по Западному тракту, подстраиваясь к неторопливой поступи пары лохматеньких лошадок. Они влекли за собой телегу крестьян, что видели бой на тракте и безоговорочно согласились помочь госпоже. В телеге на мягких, хранящих в себе муку мешках лежал раненый наемник. Переломы были достаточно серьезные, почти все его тело было спеленуто тугими повязками и зажато лубками, но теперь благодаря Жозефине он не чувствовал боли и при правильном уходе обещал непременно выздороветь – особенно учитывая, что и сейчас он негромко, в силу стиснутого повязками на переломанных ребрах дыхания, зубоскалил и на свой счет, и в сторону тех, кому придется продолжать поход. Наемники беззлобно отшучивались, предвечернее солнце проходило меж верхушек высоких елей и падало на дорогу широкими теплыми полосами, отблескивало на рукоятях клинков, зажигало пляшущие искры в глазах путников – серебро в серых, янтарь в карих, золото в зеленых. Уютное поскрипывание колес не заглушало дробный конский шаг, а вплеталось в него, как инструмент в мелодию.
Они расстались на небольшой развилке – вправо от тракта уходили две накатанные колеи. Приняв три монеты серебром, крестьяне клятвенно пообещали, что все будет в лучшем виде, и заверили, что их знахарка всенепременно обиходит раненого. На прощанье Жозефина вручила северянину короткую записку, гласящую, что нобле де Крисси благодарит наемника Шэнана за беспорочную службу, которую он был вынужден оставить в связи с серьезным ранением; никаких претензий не имею, привет Дональду Барбусу; голубой сургуч, печать дома де Крисси. Наемники тепло попрощались с боевым товарищем, Жозефина осенила его знаком Даны Исцеляющей, Фердинанд помахал рукой – и крестьяне свернули, а отряд направился дальше по тракту.
Уже по темноте они добрались до постоялого двора, где во дворе их встретил десяток насупленных мужиков с дрекольем. Откинув с лица капюшон, Жозефина заговорила:
