И хотя Артурчик в достаточной степени обескуражен вот такой мысленной активностью и воображением Женевьевы, – ей бы романы писать о служебных романах, – и он в пал в некоторое сомнение, тем не менее в нём ещё работают инстинкты и рефлексы самосохранения подлеца и негодяя как выразилась Женевьева, которые одёргивают его от прежней, занятой им немой позиции, подсказывая ему, что он таким образом только усугубит своё положение. И ему нужно немедленно что-то отвлекающее сообразить в ответ по всему этому поводу. Вот только, что-то ничего этого ему не подсказывают его рефлексы, и получается, что Артурчик должен сам за себя отвечать.
И Артурчик, как это на него похоже, ведёт себя как в дешёвой драме, начиная считать Женевьеву ещё более глупой, чем он её всегда считал и показывал. А как иначе ещё объяснишь это его заявление от том, что вы, моя дорогая Женевьева, в очередной раз делаете слона из мухи и вообще меня всегда удивляло то, откуда в вас все эти мысли берутся.
Ну а Женевьева эти его слова понимает следующим образом. Хочет подлец Артурчик к ней подлизаться через вот такое указание в ней качеств хорошей хозяйки и способностей писать романы. А что всё это значит? Всё верно. Артурчик знает чью сметану кошка съела и все её подозрения имеют для себя не только одни логические основания быть.
– Ты мне тут голову не пудри. Говори, как оно там у вас в департаменте есть. Сколько мест отдано под женские квоты? – жёстко так вопрошает Женевьева Артурчика, зажав его физические и интеллектуальные возможности и способности в узкий коридор решений – между собой, в интеллектуальном гневе ничем неограниченной, и стенкой кухни, в которую Артурчик уткнулся спиной.
И Артурчик, таким образом припёртый к стенке, вынужден был озвучить количественный состав их ситуационного штаба поимённо. Где к ещё большей потере выдержки и собственного равновесия Женевьевы, всякого, конечно, ожидавшего от своего Артурчика, никогда не демонстрировавшего ей стойкости убеждений и верности данного ей слову, – всегда ты мне врал и притом так убедительно по поводу моей стройности, заглядываясь в сторону других женских силуэтов, – но то, что она сейчас услышала и стала свидетелем, это уже ни в какие добропорядочные рамки не лезет, кроме как только попустительские.
– И как ты всё это, мне предлагаешь понимать?! – с дрожью в голосе и в нервном исступлении вопрошает Артурчика Женевьева. А Артурчик и понять не может, что опять не устраивает в государственном управлении и устройстве его управления Женевьеву.
– Ты это о чём? – хоть и с трудом из-за опаски быть принятым Женевьевой за строптивца, но всё же спрашивает Артурчик. На что Женевьева, как и ожидал Артурчик, сочла себя им опять униженной и оскорблённой, – значит я дура и не моего ума дело всё это, – и чего она не потерпит, но не сразу, а как только Артурчик доведёт её до белого каления, чтобы она одним махом за все эти годы мучений под игом его провокационного энтузиазма и интеллектуального разглагольствования ему отомстила, то он за всё получит. И Женевьева пока что только истерично указывает ему на то, что он всё пытается не заметить.
– А теперь скажи мне дорогой на милость, с какой такой целью ваш совет по так называемой безопасности (надо ещё понять и разобраться о какой и чьей безопасности идёт речь) собран в такой пропорции. Где каждой твари по паре? – с вот таким подчёркнутым неуважением и даже сомнением в целесообразности создания совета по безопасности, занимающегося чёрт знает чем на своих тайных тусовках, вопрошает Женевьева так, как будто ей итак уже всё ясно за то, чем они на этих сборищах обязательно по вечерам, и ни в какое другое время занимаются.
